Мне часто говорили, что идеалом равновесия для романиста является Данте, вполне симметрично поделивший свою территорию между адом, чистилищем и раем [31]. Возразить нечего, но столь же безосновательно полагать, будто по методу Данте мы воссоздадим объективную картину нашего времени. Данте жил в тринадцатом веке, когда душевного равновесия достигали религиозной верой в её тогдашнем виде. А у нас теперь двадцатый, век недоверия к ценностям и фактам, сметаемым с пути вместе с эфемерными «убеждениями». Современный автор не черпает равновесие в окружающем мире, он вырабатывает его внутри самого себя.

Готового рецепта литературной непогрешимости не существует, его нет даже у Генри Джеймса, который так пропорционально смешивал элементы традиционного реализма с романтикой в каждой своей книге. Однако последнее слово ещё впереди. Литературные шедевры окажутся не тем, чего хочет публика, и чего требует критика. Это будут романы, интересные прежде всего самому романисту. А романиста интересует то, что никем не описано до него. Оно предъявляет самые высокие запросы, требует максимальной мобилизации ума и таланта, не изменяя своеобразным чертам его призвания. И в творчестве многих из нас над традиционной прозой возобладает поэзия.

Важным вопросом для каждого, кто сделал этот рискованный шаг, будет определение той грани, за которой развенчание оборачивается разрушением, во избежание чего ему понадобится уходить в себя как можно глубже, к потаённым источникам творческой энергии. И этот спуск в глубины своей души и будет экскурсией по его малой родине. Преодолев привычную темень, писатель проникнет в мир, где ему, как исцелённому от слепоты в Евангелии, люди предстанут во всей наготе, словно шагающие деревья. Это начало прозрения, и нам – южанам, следует хотя бы попытаться понять смысл такого откровения, если мы действительно желаем сохранить живые традиции нашей литературы. Отвратительная для меня мысль – а вдруг лет через двадцать южные авторы возьмут, да и перейдут к описанию господ в серых костюмах, не замечая, насколько эти джентльмены безобразнее уродцев, которых мы живописуем сейчас? Отвратно думать о том дне, когда южанин утолит духовную жажду калифорнийской старушки.

Писатель-регионал

(Речь на вручение Грамоты Литобъединения штата Джорджия за роман «Царство небесное силою берётся» [32])

Я в восторге от этой награды. На самом деле, я восхищена уже тем, что кто‐то помнит о моей книге двухлетней давности и способен правильно произнести её название, причинившее мне столько хлопот. Книгу постоянно называют то «Храбрый не дрогнет», то «Фиалки спрятались». Совсем недавно мой приятель, посетив книжный в поисках моего сборника, услышал от продавца: сборник распродан, но есть «Медведь, который сбежал вместе с ним» – того же автора.

Как бы там ни было, а «медведь» рад, что унесёт с собой одну такую грамоту. По ряду, как чисто человеческих, так и литературных, но весьма важных оснований, я считаю, что ценность наград прямо пропорциональна мнению о тебе твоих земляков.

Главная мысль моего прошлого выступления перед вами состояла в том, что гордость писателя из Джорджии особая. Она примерно одного порядка с гордостью свинки качеством своего мяса, которое пойдёт на ветчину у Тэлмадж [33]. Считаю такой подход достойным, по крайней мере, пока существует опасность – в писателе то, что он из Джорджии, одержит перевес над тем, что он писатель. Мораль моей тогдашней речи – свинка есть свинка, кто бы ей ни занимался. Однако я не люблю повторять то же самое дважды тем же людям, убедившись со временем, что когда рассуждаешь на какую‐то тему, даже лёгкое смещение акцента создаёт целиком новую версию, не опровергая правдивости сказанного ранее.

К счастью, творчество писателя из Джорджии является частью куда более значительной и влиятельной категории южной прозы, о которой мне и хочется сказать пару слов. На мой взгляд, одним из самых вредных и лживых измышлений о нашем ремесле являются мифы о «писателе‐одиночке», об отшельничестве и связанным с ним страданием, поскольку, якобы такой писатель в силу своей обострённой чувствительности либо стоит выше окружающего общества, либо напрочь от него изолирован. Это расхожее клише, вероятный осадок идеи романтического периода, по которой писатель должен быть Бунтарём и Страдальцем.

Похоже, любой вид индивидуального творчества подвержен романтизации, что, как мне кажется, особенно нехорошо в отношении пишущих, тем более пишущих прозу, поскольку прозаик занимается самым «домашним» и конкретным видом искусства, в котором совсем нет места для романтики. Я допускаю наличие действительно одиноких романистов, говорящее в пользу достоверности данного мифа, однако есть все основания считать каждый такой пример наличием чего‐то отталкивающего в самих этих авторах, чего‐то, что никак не связано с нашей профессией.

Если романист не полный псих, он стремится к общению, а для этого желательно находиться внутри общества, а не вне его. Одной из причин расцвета южной прозы является умение наших лучших писателей это делать. Среди них нет обозлённых индивидуалистов и изгоев, которым не хватает кислорода. И в сравнении с другими писателями нашей страны потребность южанина в перемене места минимальна. Более того, даже если он всё‐таки куда‐то уехал и там задержался, такое положение дел угрожает нарушить равновесие между истоком событий и самими событиями, между суждением и созерцанием, которое столь необходимо, чтобы его проза выходила правдивой. Воображение одиночки легко искажается мысленным созерцанием, но у писателя, сохранившего связи со своей средой, такая проблема возникает крайне редко.

Именуя себя бытописателем Джорджии, автор как бы признает свою узость, но именно такое сужение позволяет ему рассматривать близлежащее подробнее и шире. А это великое благо, возможно, величайшее из ниспосланных писателю – находить в родном краю то, чего другие не могут отыскать на чужбине. Фолкнеру было уютно в своём Оксфорде [34]. Мисс Уэлти, по её собственному выражению, привычно «двумя ногами у себя» в Джексоне [35]. Поэт из ваших рядов, мистер Монтгомери [36], состоит в добровольной пожарной бригаде Кроуфорда. И многим из вас, включая меня, помогает в нашем ремесле родное, местное, знакомое до мелочей, и это не в ущерб нашим принципам и здравомыслию.

Я не имею в виду наличие у здешних писателей абсолютного слуха на чаяния земляков, позволяющие ему мыслить с ними в унисон, просто единственная аудитория, по которой он поверяет себя – местные. Мне нравится один анекдот про Фолкнера. Даже если это апокриф, всё равно славно. Однажды в оксфордской аптеке на него якобы налетела некая дама из этих же краёв: ах, мистер Фолкнер, мистер Фолкнер, я только что купила вашу книгу!