Медленно, с фуражкой в руке доплелся я по кювету до кустов. Вблизи убитые не походили на живых. Побелевшие лица, набухшие от крови, будто вымоченные в вине блузки, платья, чулки. Странно извитые тела… Многих женщин я узнаю – приметил на развилке. Та, что лежит теперь па спине поперек шоссе, кричала лейтенанту, что он Аника-воин, привык воевать по тылам. Другую узнаю по бидону, который лежит возле нее на дороге, – она все потрясала этим бидоном перед лейтенантом, втолковывая ему, что ее дети некормлены и ждут молока. Женщина лежит на боку спиной к Стрельне. Ветер шевелит ее волосы. Возле живота на асфальте лужица – кровь и молоко. Лицом в кустарник упала полная пожилая женщина, на ней шелковое платье в черную с белым полоску. Я сразу обратил на нее внимание там, на развилке. Такое же было сегодня на маме… Дальше других от меня женщина в цветастом платье. Она лежит на животе, вытянув вперед руку и подогнув колено. До последнего вздоха ползла она туда, вперед, к своему Ваську… Пожалуй, только Сечкин и моя старушка даже вблизи похожи на спящих. Лицо Сечкина спокойно, вот-вот поднимется его грудь и, чего доброго, донесется храп… Бабуся лежит на боку, в сторонке от него. Руки у нее под головой, ноги чуть подогнуты. Умаялась и прилегла на травку…

– Как же это, Андрей? Как же это все случилось?

– Очень просто.

– Очень просто?!

– Наблюдатель их давно, конечно, приметил. Обождал, когда вступят в квадрат, пристрелянный по ориентирам, ну и накрыл. Подлец! Скотина! Видел ведь, что гражданские!

Я посчитал трупы. Их было восемь.

– Андрей, а где же остальные женщины? И бойца того, второго, здесь не видно.

– Ушли. И раненых с собой взяли. Отошли, наверно, от дороги вправо или влево. Идут теперь, думать надо, осторожно… Ты мне, Саня, вот что скажи, – спросил вдруг Шведов, – не раздумал идти дальше?

– Нет.

– Тогда так: из-за кустов не высовывайся: площадку он просматривает, а я сейчас.

Шведов снял с себя ремень, а висевшие на нем гранаты, подсумки и пустую кобуру сложил на дно кювета. Перекинув винтовку через плечо, он осторожно выполз на площадку и тихо двинулся к Сечкину. Подцепив труп ремнем за ноги, пополз обратно. Мертвец ехал на спине медленно, точно упирался. Его ранец сдвинулся под шею, от этого голова приподнялась. Из-под каски в мою сторону смотрели слепые глаза. Я пополз навстречу Шведову. Вместе мы быстро втащили Сечкина в кювет, за кусты. Андрей вынул из его рук винтовку.

– Тульская, самозарядная, – сказал он, похлопав ладонью по темному ложу. – Ничего винтовочка. Только земли и песка не любит, отказать может, если затвор загрязнится… Держи, владей. А чемодан пора оставить. Что надо, переложи из него в ранец Сечкина.

Я понимал, что Андрей говорит дело. Тащиться с чемоданом тяжело и неудобно. Но от мысли, что я надену на плечи ранец убитого, стало не по себе.

– Не нужен мне ранец, Андрей. Брошу чемодан, и все.

– Брось антимонии разводить, – рассердился Шведов. – Не до того. Лишнее кинь, а нужное возьми. – Он протянул мне каску Сечкина. – Надевай!

Я снял фуражку и сунул ее в карман тужурки. Кожаный подшлемник каски был еще сырым от пота. Я положил каску вверх дном на землю: пусть хоть подсохнет на солнышке.

Ранец Сечкина был почти пуст. Пара стираных, аккуратно сложенных портянок, полбуханки хлеба, четыре пачки махорки и увесистый мешочек с патронами – вот и вся поклажа. Все это Андрей велел взять с собой. Я раскрыл свой чемодан и стал перекладывать в ранец наиболее нужные вещи: мыло, полотенце, бутылочку одеколона, пару белья, пачку сахара… И тут я увидел в чемодане градусник. Я не заметил, когда мама успела сунуть его в чемодан. Какой позор – я иду на фронт с градусником! Я хотел потихоньку от Андрея, пока он возился с медальоном и документами Сечкина, запихнуть градусник на дно, под джемпер, но не успел.

– Заботливая у тебя мамаша…

– Да уж, – смущенно согласился я. – Глупость какая! Будто в детский сад меня собирала.

Я взял градусник и замахнулся, чтобы зашвырнуть его подальше в траву. Но Андрей меня остановил:

– Зачем бросать? Места ведь он не занимает.

– Да на кой он мне?

– На память возьми.

Я положил градусник рядом с зубной щеткой. Шведов помог мне застегнуть и надеть ранец. Поверх тужурки я затянул ремень Сечкина, на котором были подсумки с патронами. Я надел каску и взял в руки винтовку.

– Вот теперь совсем другое дело, – сказал Андрей. – Орел!

Сам я себя орлом не ощущал прежде всего потому, что амуниция и оружие, которыми я разжился, не были боевыми трофеями. Я, конечно, понимал, что Сечкину ничего этого больше не нужно. Ему уже не стрелять из этой винтовки, и я обязан ее взять. Тем не менее мне казалось, что мы как-то обездолили Сечкина, оставляя его без каски, без оружия, без махорки и хлеба…

– Надо бы похоронить Сечкина, Андрей.

– Всех бы надо… Но нельзя нам задерживаться здесь. Немец того и гляди выйдет наперерез, не успеем проскочить. Документы Сечкина я взял, сдадим в штабе… В карман ему записочку вложим. Наши будут здесь – похоронят. Пиши.

Шведов вынул из черного пластмассового патрона бумажку, свернутую в трубочку, и раскрыл комсомольский билет Сечкина. Под диктовку Андрея я написал на листке блокнота: «Сечкин Степан Титович, рядовой 10-й СД, 1920 года рождения, комсомолец. Пал смертью храбрых 16 сентября 1941 года».

Листок Андрей вложил в карман гимнастерки. Потом он закрыл Сечкину глаза, скрестил ему руки на груди.

– Пошли, Саня. Ползи первым. Плотнее прижимайся к земле, пока за трамвай не заползешь.

Я лег на землю. Перед тем как двинуться, пожал руку Сечкина. Рука была холодная, зимняя.

О том, что пространство, по которому ползу, просматривается и по мне могут открыть огонь, я не думал. Слишком сильно было впечатление, произведенное убитыми женщинами, мимо которых пришлось ползти. Возле каждого трупа слышно было густое жужжание. Мухи ползали по лицам и по ногам убитых. Понимая всю бессмысленность своих действий и преодолевая страх перед мертвецами, я останавливался, отгонял мух… Наконец миновав место побоища и оказавшись за трамваем, я оглянулся. Шведов быстро полз через поляну и вскоре был возле меня.

Мы двигались ползком еще метров пятьдесят, а потом пошли во весь рост. По той стороне шоссе теперь тянулись заросли высокого кустарника.

Шли молча. Я взглянул на часы. Было около двух часов дня. Солнце стояло высоко. Расстояние между шоссе и заливом стало теперь значительно больше. Впереди справа я увидел знакомую кирпичную трубу и заводские корпуса. Издалека можно было прочитать огромные буквы над воротами: «Завод пишущих машин». Это кирпичное здание, одиноко стоявшее среди зеленого поля, было мне хорошо знакомо с детства. Сколько бы раз ни проезжал я мимо него – здесь ли, на трамвае, или подальше отсюда, по железной дороге, я обязательно произносил вслух или про себя забавное и какое-то игрушечное название – «Пишмаш».