— А это как понимать? — Наклоняется, достаёт из окошка пышущий жаром стаканчик, помешивает белой палочкой содержимое.

Идёт ко мне, при этом смотрит в упор и приподнимает правую бровь.

— Ну потому что такие, как вы, обычно любят, чтобы их обхаживали. Лежат и не двигаются.

— Отличные познания, Ульяна Сергеевна. Это вам ваш личный раб рассказал? Или ещё кто-то из коллег постарался? Красавчик физрук или подкачанный одинокий трудовик?

— Вообще-то я в музыкальной школе работаю. Там сплошь педагоги сольфеджио.

— Я в этом не разбираюсь.

— Ну так вам и не надо. Просто сказала, что думаю.

— Вы вроде головой не успели удариться, Ульяна Сергеевна, я вас раньше поймал. А несёте всякую чушь.

— А вы Шурика не трогайте, он, в отличие от вас, верный и хороший человек.

— Верный в смысле носит вам тапочки в зубах после тех жутких туфель, которые я выкинул? Или ждёт вас у выхода из школы в конце рабочего дня?

— Верный — это значит, что общается он только со мной. Это делает ему честь.

— Может, он других боится, — усмехается Ткаченко, — хотя, я бы на его месте побаивался вас, вы же завуч, судя по всему , его непосредственный начальник. О, это у него такие пристрастия в постели, я понял. Есть такое, да.

— Может, хватит уже?

Ткаченко поднимает руки вверх. Сдаётся.

— А что вы здесь делаете, собственно говоря? — Садится рядом со мной, на соседний стул.

Внутри всё холодеет. Становится стыдно. Как будто меня поймали с поличным. Это всё Майка! Я сюда ради неё пришла.

— Может, я решила специфику работы поменять, пойду вот на врача учиться. Мне, к примеру, про грыжу пупочную очень понравилось.

Поворачиваемся друг к другу, лицом к лицу.

— Ну да, ну да! — снова усмехается доктор. — На моём столе прочли брошюру? Увидели пригласительные и резонно решили, что я здесь буду? — и подмигивает.

Вот это самомнение. Смотрю на него и делано улыбаюсь. Мне аж ещё дурнее становится. Ну, Майка, ну чума!

Отворачиваюсь. Пью кофе. Он суёт мне шоколадку, купленную в том же автомате. Довольный собой, спустя какое-то время интересуется:

— Слабость, головокружение, тошнота прошли? — При этом он без спросу берёт мою руку и считает пульс.

— Ну что вы, Константин Леонидович, разве рядом с вами может прекратиться головокружение? Оно с каждой минутой только усиливается. — Опять лицом к нему, откусываю кусок побольше, жую, хотя жутко не люблю горький шоколад.

— Не поделитесь? Есть очень хочется, — не прекращая смотрит мне в глаза, потом спускается взглядом ниже, на губы.

Сердце бьётся быстрее.

— Нет. Не поделюсь, ждите банкет, доктор Ткаченко, как раз во время концерта ещё больше аппетит нагуляете, а то шоколадкой только перебьёте.

Повисает непонятная пауза.

— У вас... — Поднимает руку, тянется ко мне и заторможенно произносит: — Губы в шоколаде, можно я вытру?

Я тоже почему-то торможу и, вместо того чтобы гнать его поганой метлой, даже жевать перестаю, глядя на его сильные руки у моего рта…

— Костя, привет!

Нас перебивают. Мы оба дёргаемся. И, выдохнув почти одновременно, садимся ровно.

Прямо перед нами стоит Майя.

Глава 7

Я даже разворачиваюсь вполоборота к нему, чтобы посмотреть на его реакцию. Устраиваюсь поудобнее, как в кинотеатре. Жаль, попкорна нет, только шоколадка с горьким, как моя судьбинушка, кофе.

Лицо Константина не выражает ровным счётом ничего. Оно как было наглой кошачьей мордой, так и остаётся. Майя стоит с глазами, полными надежды. Он отвлекается на неё — секунд на тридцать, не больше.

— Извините, не имею чести быть знакомым. — И отворачивается обратно ко мне. — Так вот, у вас шоколад на губе, Ульяна Сергеевна, давайте я всё-таки вытру, нехорошо ходить такой чумазой, — и улыбается.

Ему совершенно не мешает присутствие третьего человека в этой интимной сцене.

— Это же я, Майя! — продолжает моя подруга несчастным щенячьим голосом.

Вообще, она часто ноет и жалуется, но, пока это не касалось мужчин, меня это не раздражало, а сейчас прямо испанский стыд какой-то. Не могу на это смотреть.

— Так, доктор Ткаченко, спасибо за помощь, я уже в порядке и, пожалуй, вернусь в зал. А вы выкиньте мой стаканчик. — Отдаю ему пустой пластик.

Аккуратно заворачиваю шоколадку в обёртку и кладу её в сумку, одной рукой неудобно, но в этом театре абсурда только я мыслю адекватно. Майя стоит всё в той же позе, как пыльным мешком прибитая. Свободной от гипса конечностью беру её под руку и увожу подальше, оставляя доктора с его доисторическим тонометром в обнимку.

— Он меня не узнал, — охает Майка, хватается за сердце, едва передвигая ногами, произносит это таким тоном, будто только что в жутчайшей автокатастрофе умерли все её родственники сразу.