и семья не просто абстрактная, а условно «традиционная», то есть многопоколенная, обязательно гетеросексуальная и так далее18.

Вторая причина — это отсутствие и институтов, и языка для проговаривания проблем «новой этики». В России сначала возникает слово, и только потом мы замечаем, что за ним стоят какие-то идеи. Вдруг появились понятия «абьюз», «буллинг», «харассмент», «менсплейнинг» и другие сложнопереводимые термины, которые мы калькой привносим в наш язык, а традиции обсуждения явлений, обозначаемых ими, нет. Привычка артикуляции таких феноменов и категории для их называния у нас отсутствуют.

Елена Омельченко, профессор департамента социологии и директор Центра молодежных исследований НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге; доктор социологических наук. Редактор книг «В тени тела» и «PRO тело. Молодежный контекст»:

— Я знаю, что на Западе в большей степени расхожие понятия — это cancel culture [‛культура отмены’. — Прим. ред.] и кэнселинг, то есть принятие жестких санкций в отношении того, кто нарушил определенные неформальные конвенции. В России ничего подобного нет, поэтому, может быть, словосочетание «новая этика» звучит более понятно и просто, соответствуя нашему, если хотите, менталитету.

Надежда Нартова, старший научный сотрудник Центра молодежных исследований и заместитель академического руководителя магистерской программы «Современный социальный анализ» НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге. Редактор книг «В тени тела» и «PRO тело. Молодежный контекст»:

— Значимые процессы, которые влияют на все, безусловно, идут примерно параллельно и на Западе, и в России, пусть и в разных масштабах. «Оскар» принимает новые правила — вся страна обсуждает, что делать с американской премией19. Даже если «Кинотавр» не примет такие же правила, это не отменит влияния западной повестки на дискуссии и размышления в нашем контексте. Понятно, что мир глобален: то, что происходит в одном месте, так или иначе затрагивает события в другом.

Вопрос о харассменте, этические кодексы и комиссии в европейских и североамериканских университетах появились раньше, и там предприняли гораздо больше шагов к урегулированию и созданию более жестких правил, которые касаются проблематики насилия. У нас на институциональном уровне, конечно, этот процесс идет медленнее, но общая повестка, как мне кажется, примерно одинакова.

Анна Край, преподаватель департамента психологии НИУ ВШЭ; практикующий психолог. Соавтор книги «Домашнее насилие. Так будет не всегда»:

— Думаю, в стране очень ярко видны классовые противоречия, и речь идет даже не о мужчинах и женщинах, а о системе власти. Некто, обладающий большой властью, начинает искать внешнего врага, когда люди с иерархически меньшей властью говорят ему, что он ведет себя неправильно и теперь не имеет права рассказывать харассмент-шутки женщинам. Потому что в целом человек не прав, и, скорее всего, понимает это.

В России это звучит так громко потому, что никто этого не ожидал и никто к этому не был готов. Самым показательным и забавным примером здесь выступает история того, как к «новой этике» относится Ксения Собчак. Она явно пытается сделать из нее конструкт, который будет как бы оправдывать пострадавших от насилия (я не использую слово «жертва» и риторику виктимности). При этом нужно задуматься, почему у Ксении Собчак так сильно «болит» эта тема. Почему бы ей не оставить ее тем, кто либо пережил насилие, либо является его автором? Почему она проводит эфир на Первом канале, зовет туда Беллу Рапопорт, Аэм Тиллмари [ранее известный как Анна Мария Ефремова. — Прим. ред.] и говорит, что «новая этика» — нечто, дающее разрешение всем, кто пострадал, сделать из абьюзеров людей, которых закэнселят?20

Это пример, когда человек, который, по идее, не имеет к теме отношения, очень сильно переживает, как будто происходящее может затронуть что-то внутреннее. «Новая этика» подрывает безопасность статуса и системы власти, именно поэтому она так резонирует с чувствами множества людей.

Как продвигать знание

о новых этических нормах в России?

Оксана Мороз, доцент департамента медиа НИУ ВШЭ; кандидат культурологии. Автор «Блога злобного культуролога»:

— Здорово, что есть люди, которые занимаются просвещением и не боятся идти на телеэфиры, как Белла Рапопорт. Но мое мнение заключается в том, что нужно не просто пытаться захватывать медийные пространства, где раньше об этом не говорили, а создавать новые медиаплощадки. Например, как создан Wonderzine — средоточие многих тематик, которые связаны с ЛГБТИК+ и гендерной повесткой.

Нужно открывать и поддерживать НКО, потому что именно представители гражданского общества могут сообща решать проблемы, на которые государство или закрывает глаза, или на решение которых у него сейчас просто нет ресурсов.

Следует своим примером, своими руками и своими ресурсами — необязательно деньгами — увеличивать видимость этих тем в любых средах. Так, у меня есть знакомые, которые занимаются волонтерством с животными. Я уверяю, они вообще ничего не знают о «новой этике», но их действия настолько правильные и милосердные с точки зрения данной повестки, что гораздо лучше, чем периодическое написание постов в фейсбуке. Эти люди спасают сотни животных без каких-то сильных слов, а если и находят их, то это слова не про «новую этику», а про гуманизм, уважение и защиту другого.

Мне хочется, чтобы мы продвигали разговоры не о «новой этике», а об очень разном и очень глубоком гуманизме. Пусть он в некоторых моментах радикализируется, и это будет борьба за чьи-то конкретно права. Я не против радикализированных сообществ до тех пор, пока это не превращается в насилие.

В целом следует повысить общий градус гуманизма, прежде чем говорить, что мы хотим увеличить уровень знакомства большинства людей с «новой этикой». Я вижу, что в последние несколько месяцев на фоне пандемии все ожесточились (заметим, я при этом нахожусь в Москве, то есть в довольно привилегированной позиции), поэтому, на мой взгляд, сейчас не до «новой этики», тут бы степень людоедства снизить. Так что я, на самом деле, за то, чтобы каждый взял на себя смелость подумать, что он или она может сделать, а затем реально это совершил.

Дарья Литвина, научный сотрудник факультета социологии (программа «Гендерные исследования») и преподаватель магистерской программы «Социальные исследования здоровья и медицины» ЕУСПб:

— Это хороший вопрос, поскольку у нас практически отсутствует даже инфраструктура помощи в случае насилия. Может быть, это действительно та ситуация, в которой у людей нет хлеба, а мы им предлагаем есть печенье.

В этом году я, например, входила в состав рабочей группы Европейского университета, с которой мы дорабатывали наши внутренние документы и создавали новые, касающиеся этических правил (с фокусом на харассменте, буллинге, сталкинге). Оказалось, на практике довольно проблематично даже внутри академической среды одного из самых продвинутых университетских сообществ составить эти формулировки, попытаться состыковать границы с существующими положениями и законодательством. Можем ли мы требовать это? А если требуем, как должны всех проинформировать? Как мы отличим хорошее от плохого, если сами люди не всегда могут это сделать? К чему это приведет: возвращению в какое-то советское прошлое с партсобраниями, где мы будем разбирать чужие любовные истории, или светлому будущему, в котором станем пожимать друг другу руки и просто решать сложные вопросы?

Все не так просто, потому что ты пытаешься определить, возможен ли компромисс, а также составить план действий с учетом реальной ситуации. К примеру, можно пойти и сказать: «Дорогие медицинские сестры, не допускайте чужих рук на своих талиях!» А они ответят: «Хорошо, у нас зарплата, дети, одна больница в поселке, что вы нам предлагаете? Выходить на феминистскую революцию?» Стоит ли рекомендовать такой шаг либо нужно менять структурные условия, в которых будут фиксированные правила, законы, профсоюзы — что-то, на что мы можем опереться?

Здесь надо подумать, какую защиту и помощь мы способны предложить. Хорошо, мы определили границы, за которыми находится «абсолютное зло» и «условное зло», но что мы должны делать с ними? Например, есть отношения между студентом магистратуры, которому 25 лет, и преподавателем с соседнего курса того же факультета, которому 35 лет, — это харассмент или нет? А если роман