— Святые живут в своем собственном времени, — говорил он.

Я был тогда в Риме первый раз, учился в Экспериментальном центре кино, и никогда не забуду, как насыщенно жил в ту мученическую пору. Пансион, где мы жили, на самом деле был вполне современной квартирой, в двух шагах от Виллы Боргезе: хозяйка занимала две спальни, а четыре сдавала студентам-иностранцам. Мы звали ее Мария Прекрасная, она была красивой и страстной, в расцвете своей осени, и свято придерживалась правила: в своей комнате каждый — сам себе король. Повседневные же заботы ложились на плечи ее старшей сестры, тетушки Антониеты, чистого ангела, только что без крыльев, она работала целый день, сновала туда-сюда с ведром и жесткой щеткой, начищала мраморные полы — дальше некуда. Это она приучила нас есть певчих птиц, на которых охотился Бартолино, ее муж, в силу дурной привычки, оставшейся ему от войны, и она, в конце концов, забрала Маргарито к себе домой, когда ему стало не по средствам жить у Марии Прекрасной.

Не было менее подходящего места для образа жизни Маргарито, чем тот бесшабашный дом. Там постоянно что-то происходило, даже рано утром, — на рассвете нас будил мощный львиный рык, несущийся из зоосада Виллы Боргезе. Тенор Риберо Сильва добился привилегии — римляне смирились с его темпераментными вокальными упражнениями. Он вставал в шесть, принимал лечебную ледяную ванну, приводил в порядок мефистофельские брови и бородку, и лишь когда был полностью готов — в халате из клетчатой шотландки, в кашне китайского шелка, надушенный своим особым одеколоном, — приступал к вокальным упражнениям и отдавался им всей душой и телом. Он распахивал настежь окно своей комнаты, в которое еще глядели зимние звезды, и принимался разогревать голос — начиная распевку с отрывков из лучших любовных оперных арий, сперва тихо, потом все громче и громче, и наконец — в полный голос. И каждый день происходило одно и то же: когда он брал нижнее до, лев из Виллы Боргезе вторил ему рыком, от которого содрогалась земля.

— Да ты просто Святой Марк во плоти, figlio mio[5], - восклицала тетушка Антониета в искреннем изумлении. — Он один мог разговаривать со львами.

Но однажды утром ему ответил не лев. Он начал любовный дуэт из «Отелло»: «Gia nella notte densa s'estingue ogni clamor»[6]. И вдруг из глубины двора ему ответило прекрасное сопрано. Тенор продолжал петь, и оба голоса спели весь дуэт полностью к вящей радости соседей, которые распахнули окна, дабы и их дома освятил мощный зов неудержимой любви. А Риберо Сильва чуть было не потерял сознание, когда узнал, что его невидимой Дездемоной была не кто иная, как великая Мария Канилья.

У меня такое впечатление, что именно этот случай дал веский повод Маргарито Дуарте присоединиться к жизни дома. С того дня он стал есть вместе со всеми за общим столом, а не на кухне, как раньше, где тетушка Антониета чуть ли не каждый день ублажала его своим фирменным блюдом — жарким из певчих птиц. На десерт Мария Прекрасная читала нам свежие газеты, чтобы мы приучались к итальянскому произношению, отпуская при этом такие остроумные и дерзкие замечания, что мы веселились от души. Однажды, когда разговор коснулся святой, она сказала, что в городе Палермо есть огромный музей, где выставлены не тронутые тлением тела мужчин, женщин и детей, там есть даже несколько епископов, выкопанных на одном и том же кладбище отцов-капуцинов. Это сообщение так взволновало Маргарито, что он больше не знал ни минуты покоя, пока мы не отправились в Палермо. Но ему достаточно было окинуть взглядом гнетущие галереи, набитые бесславными мумиями, чтобы прийти к утешительному выводу.

— Ничего похожего, — сказал он. — Эти — сразу видно, что мертвые.

После обеда Рим впадал в августовский ступор. Солнце застывало посреди неба, и в два часа дня в густой тишине слышалось только журчание воды — истинный голос Рима. Но к шести вечера все окна разом распахивались, призывая в дома свежий воздух, который только-только начинал колыхаться, и ликующая толпа вываливалась на улицы с одной-единственной целью — наслаждаться жизнью под треск петард и мотоциклов, крики торговцев арбузами и любовные песни на террасах, уставленных цветами.

Мы с тенором не спали в сиесту. Мы ехали на его «веспе», он — за рулем, а я — на багажнике сзади, и привозили холодненьких и шоколадных летних поблядушек, которые слонялись под вековыми лаврами Виллы Боргезе в поисках туристов, бодрствовавших под палящим солнцем. Они были красивыми, бедными и нежными, как большинство итальянок того времени, в голубом органди, розовом поплине, зеленом полотне, они закрывались от солнца зонтиками, пробитыми дождями недавней войны. С ними было по-человечески радостно, они запросто переступали через законы своей профессии и позволяли себе роскошь потерять хорошего клиента ради того, чтобы пойти с нами в ближайший бар поболтать за чашечкой кофе, или прокатиться в наемном экипаже по дорожкам парка, или пожаловаться нам на своих развенчанных принцев и трагических любовников, которые по вечерам гарцевали верхом по galoppatorio[7]. Не раз мы служили им переводчиками при разговоре с каким-нибудь сбившимся с пути гринго.

Маргарито мы привели на Виллу Боргезе не ради них, а чтобы он посмотрел на льва. Лев жил вольно на маленьком пустынном островке, окруженном глубоким рвом, и, едва завидев нас на другом берегу, к удивлению сторожа, беспокойно зарычал. Гулявшие по парку люди сбежались посмотреть, в чем дело. Тенор решил объявиться ему с помощью своего утреннего глубокого до, но лев не обратил на него никакого внимания. Казалось, он рычал на всех нас, без разбору, но находившийся при льве служащий сразу же заметил, что рычал он только из-за Маргарите. И действительно: куда направлялся Маргарите, туда направлялся и лев, а как только Маргарите пропадал у него из виду, переставал рычать. Служащий, который был доктором классической филологии Сиенского университета, решил, что Маргарите побывал в этот день у других львов и от него пахло львами. Кроме этого объяснения, совершенно негодного, ничего другого в голову ему не пришло.

— Как бы то ни было, — сказал он, — это рык не боевой, а сочувственный.

Однако на тенора Риберо Сильву впечатление произвел не этот сверхъестественный случай, а волнение, в какое пришел Маргарите, когда они остановились поболтать с девушками в парке. Он рассказал об этом за столом, и все мы — одни из озорства, а другие из сочувствия — решили, что хорошо бы помочь Маргарите избавиться от одиночества. Растроганная нашим мягкосердечием Мария Прекрасная прижала к своей сердобольной библейской груди унизанные сверкающими перстнями руки.

— Я бы сделала это просто из милосердия, — сказала она, — но вот беда: у меня ничего не получается с мужчинами, которые носят жилет.

Одним словом, тенор прошелся по Вилле Боргезе в два часа пополудни и привез на багажнике своей «веспы» птичку, которая показалась ему наиболее подходящей для того, чтобы провести часок с Маргарите. Он велел ей раздеться у него в комнате, помыл ее пахучим мылом, вытер, надушил собственным одеколоном и присыпал всю с ног до головы камфарным тальком, каким сам пользовался после бритья. Наконец, заплатил ей за то время, пока он ею занимался, плюс еще за один час, и рассказал подробнейшим образом, что ей следует делать.