И тогда в первый раз я посмел.

Я протянул руку. Раскрыл ладонь. Застегнул ей молнию. Пальцы мои дрожали, потому что никогда ничего подобного им делать не приходилось. Кожа у нее была нежная, цвета светлой карамели. Она не рассматривала себя в зеркале между кабинами, нет, она смотрела на меня. Оценивая себя в крошечных зеркальцах моих глаз, она повернулась профилем. Правым, левым. Приняла позу лани, повела плечами, поправляя платье в моих глазах, и посмотрелась в мой взгляд. Невероятны. Она. Платье. Улыбнувшись, она ухватила меня за рукав и увлекла в свою кабину. Там она подняла руки, расстегнула молнию у шеи, спустила до середины спины. И я снова посмел. Я продолжил начатое ею. Легкое движение плеч, потом бедер, и платье соскользнуло на пол. Белый круг, обручальное колечко. У нее была красивая грудь. Белая, тяжелая. Грациозное тело. Она надела другое платье, черное, посмотрела на меня, смотрящего на нее. Чарующе. Снова разделась. Следующей была юбка. Юбка-карандаш цвета берлинской лазури. Я задрожал, когда, застегнув пуговки на боку, она крутанула юбку вокруг талии. Турбулентность. Головокружительный рапид. Ее руки лежали на бедрах, а наши глаза не отрывались друг от друга. Змея могла укусить, но что с того, я был счастлив. Потом она сказала мне «спасибо», красивым низковатым голосом.

«Я возьму черное, а вам бы посоветовала темно-зеленые».

Она улыбнулась. Я опустил глаза на мои брюки со слишком длинными штанинами, двадцатипятилетний мальчишка в переходном возрасте. Мне бы надо было тогда. Но у нас не торопятся. Мы не приучены толкаться локтями и брать свое. Мы ждем приглашения, а порой и призыва.

Я вернулся в свою кабину и, весь дрожа, присел на минутку на скамеечку.

Спустя мгновение рука цвета светлой карамели змейкой скользнула между полами занавески, и пальчики уронили клочок бумаги. Десять цифр. Я в темпе надел брюки, чуть не упал, оставил все вещи в кабине.

Я встретил Натали. Твою маму. Но, конечно же, она исчезла.

Отец иногда сообщал нам новости о ней.

«У нее все хорошо. Она нашла работу. Мы развелись».

Глаза Анны наполнились слезами, да и мои защипало. Развелись. Одно слово – три новые жертвы. Мама. Детство. Встреча. Теперь мы с сестрой должны были расти побыстрее.

Она живет в Баньоле, близ кольцевой дороги, говорит, что довольна работой, что завела друзей. Она думает о вас. Мы ее папа? Я перевел. Когда мы увидим ее, папа? Не знаю, не сейчас, пока ей надо побыть одной. Но ведь она видится со своими друзьями, а мы? Я не знаю, Антуан, не спрашивай меня о том, чего я не знаю.

На безымянном пальце его левой руки золотое обручальное кольцо оставило красную борозду, точно шрам от ожога, и я изо всех сил надеялся, что он у него болит, очень болит, что палец загноится и отвалится, гангрена перейдет на руку, а потом и на сердце. Дети плохо растут без тени матери. Растут сикось-накось. Становятся колючими сорняками.

Однажды в субботу после наших с ней сеансов у логопеда и психолога мы, вместо того чтобы идти домой, отправились на вокзал. Мы прошли мимо кинотеатра «Палас», где на огромной афише нового фильма красовались груди Эдвиж Фенек[12], и вошли в продуваемый ветрами холл вокзала. Я защищал Анну от вспухших блудливых рук, от вороватых детских ручонок, я помнил трагедию американского летчика. У окошка кассы мы долго ждали ответа.

Камбре-Баньоле, пересадка в Дуэ, в Париже на Северном вокзале сядете на автобус 26 до Порт-де-Баньоле, а дальше ножками. Карта многодетной семьи у вас есть? Нет. Тогда с вас двести двадцать пять франков туда и обратно. С каждого.

Двести двадцать пять франков – это было целое состояние, десять, может быть, даже одиннадцать книг Саган, двести восемьдесят батончиков «Марс», пятьдесят пять пачек «Житан» без фильтра. Пальчики Анны стали слезами в моей руке.

Ну что, детвора, решаемся? А то народу много, вы не одни. Нет, мадам, в том-то и дело, что мы совсем одни.

Мы ушли, опозоренные, растерзанные и грязные. Домой возвращались кружным путем, чтобы не идти мимо Лапшена, «Монтуа» и «Зеленого лужка», не идти мимо всех тех мест, куда наши родители ходили вместе, делая вид, будто счастливы.

Дома я приготовил сестренке полдник. Банан, посыпанный сахаром-сырцом, стакан лимонада; все желтое. Она разлюбила розовый цвет, с тех пор как Анн не проснулась. Я поклялся ей в тот день, что раздобуду денег, чтобы поехать к маме. Ты сделать? Я не знаю, Анна. Я украду, если понадобится. Убью, если понадобится.

Обещание труса, я знаю.

Когда-нибудь будут летающие машины. Гонки на спинах рыб. Солнечная энергия заменит нефть. Будут роботы, чтобы делать все, что унижает людей. Убирать мусорные ящики, собачье дерьмо, блевотину. И заниматься любовью тоже, в темноте тупиков, густых парков; вместо маленьких девочек, вместо заблудших женщин. Не будет больше войн. У каждого – свой компьютер. Никто больше не будет одинок. И мобильный телефон тоже будет у каждого свой, чтобы звонить людям, которым плохо, спасать их, возвращать к жизни. Я вырос с мыслью, что в Африке будут вода, аспирин, антибиотики. Что электричество будет служить только для освещения мира, а не для подключения к тестикулам мужчин, там, на желтой земле пустыни. Мы будем отдыхать на Луне, Марсе, Юпитере; облетим Сатурн. Начнем мечтать о телепортации. Пластиковые сердца спасут сердца человеческие. Тело будет подлежать ремонту. Для этого появятся двойники, запасные части. Люди будут жить в добром здравии до ста двадцати – ста тридцати лет. Альцгеймер и рак станут архаизмами, все равно что иероглифы. Мы будем счастливы. Все-все будут счастливы. И вот 2000 год настал.

Наши детские мечты должны были сбыться, но мы уже выросли. Деньги ничему не помогли. Тени сгущались. Голодающие расчленили скотину возле одной из ферм в Сент-Антуане департамента Тарн-и-Гаронна, оставили внутренности и увезли двести двадцать килограммов свежатины. В других местах пропадали куры, индюки, утки. Валили на лис. Валили на волков. Люди называются странными именами, когда они голодны. Кто-то выкопал тонну картошки. Кто-то сливал дизельное топливо. Красное вино. Исчезали где горшки с цветами, где ограды, где газонокосилки. Раздолбанные мопеды. Болты, провода. Цепные подвески. Поезда сходили с рельс, железо кромсало живые тела, отрезало красивые головки. Взрыкивала злость, звери пробуждались. Целые семьи кормились в гипермаркетах, бросая на пол пустые упаковки, справляя нужду на автостоянках. В Лион-Пар-Дье четверо охранников насмерть забили бомжа за украденную бутылку пива. Кто-то мухлевал со страховкой, и я получил собачье дерьмо. Я видел, как вполне элегантный дедушка с маленькой внучкой в одежде от «Бонпуэн»[13] украл в кафе на Лилльском вокзале пачку печенья за два евро шестьдесят. Всего два евро шестьдесят. Женщины просили подаяния на улицах, держа на руках детей, спящих непробудным сном от полных ложек сиропа с кодеином. Тем, кто не мог платить за квартиру, отключали воду. В Баньоле обокрали нашу маму, а мы об этом и не знали.