Сокрушенно посидев еще некоторое время на скамеечке, баба Шура вздохнула и, прихрамывая больше обычного и морщась от разболевшейся ноги, пошла домой.

«Вот же дурная какая, – думала она про Ладу, рассеяно гладя гудевшего как трансформатор Барсика. – Ну как же она там будет с этим охламоном? Он-то и сам не знамо на что живет… Надо еду-то ее отнести, что ли… – И тут Баба Шура вспомнила про заветную красненькую бумажку: деньги-то теперь тоже, выходит, не ее, а Жориковы. – Ведь пропьет же в одночасье. И куда ему такие-то деньжища… – Но тут же строго себя оборвала: – А вот это уж не твое дело, чужие деньги жалеть… Да пусть хоть обопьется, прости господи!»

Эх, знал бы Жора, что, потерпи он еще минут пятнадцать, и стал бы обладателем пяти ментовских тысяч! А это ж как минимум двадцать пять литров – и это если магазинной и не самой дешевой водки, а уж сколько самогону – даже подумать страшно! Но, как писал в объяснительной записке мой однополчанин рядовой Дымьянчук: «Напала нетерплячка!».

Трубы горели и звали в поход.

Вообразите же изумление Александры Егоровны, вышедшей уже на крыльцо с мешком собачьего корма, при виде входящих в калитку Жоры с Ладой!

– Егоровна! Купи собаку!

Вот мы б небось задохнулись бы от возмущения и негодования, а бабе Шуре стало смешно.

– А дорого ль берешь, купец именитый?

– Да что, сама видишь, пес породистый, не лает не кусает, а в дом не пускает! Так что меньше литра – никак!

– Собачка знатная, конечно, да вот беда – нету литра-то.

– А сколько есть?

– Ну, стопочку б, может, и налила б!

– Да что ж вы, кровопийцы, творите?! Кулачье недорезанное! На народном горе наживаетесь?!

– Ты сам горе народное, дурень.

– Назовите настоящую цену!

– Настоящая цена и тебе-то самому вместе с собакой – хрен с полтиной. Ну так уж и быть – стакан!

– И закусить. Огурчика там, капусточки…

– А что, колбаску-то всю собачка съела? Как ее кличка-то, я запамятовала? Рекс, кажись?

– Харэ, Егоровна! Промедление смерти подобно!

– Ладно уж. Жди здесь! – остановила Егоровна шустрого Жору, попытавшегося проникнуть в избу и разведать, где припрятана славная гогушинская самогонка.

Вот так Лада, словно арап Петра Великого (если, конечно, верить Булгарину), оказалась вновь у бабы Шуры.

– Ну что? Набегалась? Эх ты, колбасница! – укоризненно обратилась к ней новая хозяйка.

Лада неуверенно помахала хвостом.

– Грязная-то ты какая. Вот мне радость-то собак чужих купать… Ну что тычешься? стыдно?.. Рекс! – хмыкнула Егоровна, а Лада, почувствовав, что на нее не только не злятся, а, кажется, даже наоборот, затявкала и забегала вокруг старушки в ожидании ласки или игры, ну и, конечно, чего-нибудь вкусненького.

Но прежде всего собаку надо было все-таки отмыть. Егоровна достала цинковую ванночку, в которой в свое время купала маленького Ваню, сходила два раза за водой, добавила кипятку, чтобы не застудить Ладу, все это время бегавшую за ней и мешавшуюся под ногами.

– Ну давай, полезай в воду. Не бойся – тепленькая!

Ха! Не бойся! Это ты, Александра Егоровна, поостереглась бы лучше!

Вначале Лада еще все-таки робела и стояла более-менее смирно, позволяя намылить себя хозяйственным мылом, но когда Егоровна иронически, но все-таки ласково приговаривая: «С гуся вода, с Лады худоба», стала ее ополаскивать чистой водой из корца, собачка наша окончательно уверилась, что относятся к ней хорошо и что время наконец порезвиться – возможностей для баловства было, конечно, меньше, чем в приснопамятном бассейне, но и эти ограниченные возможности Лада использовала на все сто процентов. Пытаясь остановить прыгавшую и вертящуюся в воде скользкую собаку, Егоровна, уже сама мокрая с головы до ног, оступилась и села в буквальном смысле в лужу, что только прибавило веселости и прыткости шальной собаке, которая носилась теперь кругами по всем сеням, наскакивая на ошеломленную старушку и вспрыгивая периодически в ванночку, которую в итоге и перевернула, выплеснув остаток мыльной воды.

Ох, как обидно стало Егоровне! Как же вдруг стало себя жалко, как будто эти брызги явились последними, так сказать, каплями, переполнившими чашу ее долготерпения и покорности, как же защипало глаза – может быть и от мыльной воды. И полились слезы – сначала скупые старушечьи, а потом в три ручья, как у несправедливо обиженного ребенка.

– Свинь-нья ты-ы-ы, а не собака-а-а-а! – прорыдала бедная Сашенька искривленным ртом и, с трудом поднявшись и утирая слезы и мыло, не глядя на неблагодарную сучонку, ушла в горницу и, как какая-нибудь кисейная барышня, бросилась на кровать. Такая вот случилась и на нашу старуху нежданная проруха.

Те, у кого глаза постоянно на мокром месте, или кто вообще не умеет плакать, не могут себе представить, как странно и сладко было Егоровне дать волю этим копившимся долгие-долгие годы слезам. Неизвестно, сколько это горестно-блаженное забытье длилось, но неожиданно кто-то легко и робко коснулся седого затылка старушки. Испуганно обернувшись, Егоровна увидела устремленный на нее внимательный и печальный карий взор и ощутила теплый, нежный и шершавый язык, лизнувший ей щеку, потом нос, потом очки. «Да ты очумела, что ли, совсем?! Ты куда же залезла, негодница такая?!» Вместо ответа Лада улеглась мокрым брюхом на постель и стала умильно тыкаться носом и поскуливать. И неожиданно для себя самой Александра Егоровна, вместо того чтобы столкнуть зарвавшуюся бесстыдницу и отхлестать ее веником, как это не раз будет в их будущей совместной жизни, улыбнулась сквозь слез и погладила беспутную собачью голову: «Ну? Не стыдно? Ну что подлизываешься теперь? Дура ты, дура!»

С этого момента кристаллизация взаимной любви пошла такими ударными темпами, что вскоре сияние этих самоцветных кристаллов полностью преобразило житье-бытье в гогушинской избушке. К большому неудовольствию и презрительному недоумению Барсика.

Вы спросите, а как же верность? Что ж так быстро Лада позабыла свою возлюбленную Лизаньку? А я вам отвечу – чем попрекать несчастную и совсем еще молоденькую собачку, на себя лучше оборотитесь, и обратите лучше внимание на бревна в своих глазах, не говоря уж о том бревне, которым корит пушкинская Марфушка Антипьевну…

Ромео вон тоже в начале трагедии был искренне влюблен в другую девушку, что нисколько не помешало ему любить до гроба свою законную супругу.

‘I am Oz, the Great and Terrible.’

‘I am Dorothy, the Small and Meek. ’

Черт догадал Александру Егоровну родиться в стране, «что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета» под властью могущественной ОПГ, известной в криминальной истории под кличкой РСДРП (б), она же ВКП(б), она же КПСС.