— Сегодня?

— Нет. Три дня назад. Только нашли. Разведчик, — кричит в ухо доктор. — Сунулись в кишлак — а там духов, как вшей. Еле отбились. А он в темноте потерялся. Ранен был в ноги.

Изувечили всего. Глумились, суки! Отрубили руки, голову…

Сердце хватает боль. Что перенес этот русский солдат? Великомученик чеченской войны. Теперь, среди своих, он отправился в свой последний путь домой.

— Кто он? Откуда?

— Старший сержант Соколов. Контрактник. Со Смоленщины…

Со Смоленщины? И вновь сердце остро укусила боль. Земляк!

Бедная ты моя Смоленщина. Откуда только не возвращали тебе тела твоих сыновей. Из Вьетнама и с Кубы, из Афгана и Карабаха. Теперь из Чечни. И так обезлюдевшая, обобранная, нищая, сирая. В какое село держит свой последний путь великомученик старший сержант Соколов? К каким — покосившимися от времени и разорения хатам, к каким полям? На какой погост ляжет он навеки? Не отвечает Соколов, молчит.

Прими же, Господи, душу солдата русского, прими и со святыми упокой!

На «северном» раненого и «двухсотого» забирает «санитарка», а мы вновь отрываемся от земли и летим на бреющем в Моздок.

Там, в аэропорту, прощаемся с пехотными капитанами, те едут в отпуск. Решили поездом — так надежнее. Уже у ворот вдогон спохватываемся:

— Деньги есть?

Капитаны растерянно переглядываются:

— Откуда? Зарплаты три месяца не видели. Только требование — на билеты и консервы, на дорогу.

— Берите, братцы, — и в ладонь одного из них ложится наш «командировочный полтинник».

— Не благодарите. Не за что!

— Будьте живы, мужики!

— И вы будьте!

…Должен российский офицер, возвращаясь с войны, выпить четыре чарки.

Первую — за Победу!

Вторую — за солдата русского!

Третью — за упокой павших!

Четвертую — чтобы за нас подольше третью не пили…

ВЕДЕНО

…Ночью умер доктор. Просто уснул и не проснулся. Он лежал на койке молодой, сильный, красивый, а мы молча стояли вокруг него. Сознание отказывалось воспринимать эту смерть. Умер не от пули, не от осколка, не от выстрела врага, а от того, что в глубине этого крепкого молодого тела сердце вдруг устало от этой войны, от ее грязи и боли. Устало биться и остановилось.

Настроение было — ни к черту! Лил долгий; нудный дождь, развозя в болото лагерь отряда. Низкое мертвенно-серое небо источало на землю ледяные колючие струи, которыми то и дело стегал по лицу безумный горный ветер. Расстояние в пару десятков метров между палатками превратилось в полосу препятствий, когда на каждом ботинке налипало по пуду глины и каждый шаг на скользком крутом склоне требовал сноровки и хорошей координации.

Воистину, дождь в горах — особый катаклизм. Еле тлели в буржуйке сырые чурки, затягивая палатку едким дымом и не давая тепла. Все отсырело и пропиталось водой. Чавкала грязь под ногами, противно лип к спине холодный, сырой камуфляж. Дробно барабанил по брезенту дождь. Еще и док умер…

Мы штурмовали древнюю Ичкерию — самое сердце Чечни — Веденский район. Хотя, что значит штурмовали? Мотострелковая дивизия, сбив дудаевские блоки и засады, забралась в эту горную долину и остановилась. Войны не было.

«Чечи» слишком ценили и любили эту древнюю Ичкерию. «К комдиву потянулись ходоки-посланцы из окрестных аулов, лукаво клянясь в миролюбии и верности, а на деле готовые подписать что угодно, хоть договор с Иблисом — мусульманским дьяволом, лишь бы выжить, выдавить отсюда армию. Не дать ей сделать здесь ни одного выстрела.

Это там, в долине, в чужих кишлаках они легко и безжалостно подставляли чужие дома под русские снаряды и бомбы. Это долинным чеченцам пришлось познать на себе весь ужас этой войны: руины разрушенных кишлаков, пепелища родных домов, смерть и страх. Здесь же горные «чечи» поджали когти перед русской военной мощью, замерли. Это их гнездо, это их вотчина. Ее они хотели сохранить любой ценой.

И дивизия поневоле втягивалась в эту игру. Привыкшая воевать, стирать с лица земли опорные пункты врага, ломать огнем и железом его сопротивление, она сейчас неуклюже и недовольно занималась миротворчеством — переговорами с бородачами, с какими-то юркими администраторами, делегатами, послами, у которых была «пришита» к губам улыбка, а глаза блудливо шарили по округе, не то подсчитывая технику, не то просто прячась от наших глаз.

И комдив, и послы отлично понимали всю лживость и неискренность подписанных бумажек и данных обещаний, потому переговоры шли ни шатко ни валко. Как-то по инерции, лениво и безразлично.

Армейский же народ — солдаты, взводные, ротные — мрачно матерились в адрес переговорщиков.

— Смести тут все к такой-то матери. Выжечь это змеиное гнездо, забросать минами, чтобы еще лет пять они боялись сюда вернуться. Вот дедушка Сталин мудрый был. Знал, как с ними обращаться. Без бомбежек и жертв. Гуманист!

…Хрена ли дадут переговоры! У них здесь логово. Мы уйдем — они опять сюда все стащат. И оружие, и технику. Базы развернут. Рабов нахватают по России. Сжечь бы здесь все дотла!

Но жечь не давали. Война замерла в предгорьях Ведено.

Кто на этой земле сразу и безоговорочно принял русских, так это животные. Почти в каждом экипаже, в каждом взводе кто-то живет. Где пес, где кот, где петух. Однажды на дороге встретился БТР, на броне которого, среди солдат, раскинулся… медвежонок, а на голове его ловко сидела военная кепка.

У псов клички как на подбор — Джохар, Нохча, Шамиль.

Вообще создалось впечатление, что все, кто только не был привязан за шею веревкой к чеченским домам и заборам, переметнулись к русским: коты, собаки, птицы. Видимо, с избытком познали они особенности чеченского характера. Баранам вот только не повезло. Судьба у них одна — при любой власти.

Ведено по-чеченски — «плоское место». Плоскогорье. Когда-то здесь был последний оплот Шамиля. После взятия русскими аула Ведено Шамиль отошел в горы, где в кишлаке Гуниб и был пленен. Сегодня все повторяется с точностью до наоборот. Сначала мы взяли Гуниб — теперь вот Ведено.

Сразу бросается в глаза нетронутость земли и запущенность сел. Нигде ни клочка вспаханного, нигде ни лозы виноградной, ни сада. Грязные покосившиеся заборы, плетни. Труд здесь явно не в традиции и не в почете. «Русские, нам нужны ваши бабы, мы их… будем, и ваши руки, чтобы вы на нас работали», — еще совсем недавно регулярно философствовал в эфире какой-то чеченский радист. В этой формуле — вся их мораль. Радист был нахальный, любил залезать на наши частоты и порассуждать о «русских свиньях» и «чеченских героях». Это его и подвело. Гэрэушный спецназ засек место, откуда тот вещал. Вместе с «философом» накрыли здесь целый радиоцентр. Завалили десяток «чечей» и местного командира. А радист на своем опыте убедился, что русская рука может не только пахать, но и вполне аккуратно вгонять пули в «героические» чеченские лбы.