— Что? — переспросил я.

— Вы смотрите на всех так, будто решаете, сколько и кому можете ссудить без риска.

— Я ссужу вам свою душу.

— Чтоб я выплатила проценты своей?

— Платите любовью и поцелуями.

Безобидный вздор, легкомысленный, как ее шляпка. Генри, сидевший рядом с ней, сказал в том же духе:

— Вы второй в очереди, Тим. У меня преимущественное право, так ведь, Джудит? Дорогая моя, рассчитывайте на последнюю каплю моей крови.

Она нежно погладила его руку и слегка просияла от глубокой истины, содержавшейся в наших праздных заверениях. Тут снова врезался голос Кальдера Джексона:

— Трава под названием «окопник» с поразительной быстротой излечивает ткани, хронические язвы затягивает в течение суток, а переломы с его помощью срастаются за половину обычного срока. Окопник — поистине волшебное растение.

Разговор сменил тему, и за столом заговорили про коня по имени Сэнд-Кастл: шесть недель назад он выиграл приз в 2000 гиней и теперь считался фаворитом на Приз Эдуарда VII, скачки для трехлеток, главного события сегодняшнего дня.

Дисдэйл как раз видел в Ньюмаркете ту скачку «2000 гиней» и был радостно возбужден.

— Так и летит над землей, ног не видать! Положительно пожирает пространство, — говорил он во всеуслышание. — Высокий поджарый жеребец, полон огня.

— Однако Дерби он проиграл, — рассудительно отозвался Генри.

— Ну да, — признал Дисдэйл. — Но вспомните, он пришел четвертым.

Это ведь не полное бесчестье, не так ли?

— Как двухлетка он был хорош, — кивнул Генри.

— Да просто великолепен! — пылко воскликнул Дисдэйл. — И только вспомните его родословную. От Кастла и Амперсэнд. Трудно подобрать лучшую пару.

Не всем были знакомы эти имена, однако все почтительно закивали.

— Он мой банкир, — сказал Дисдэйл, распростер руки и хохотнул. О'кей, у нас тут полон дом банкиров. Но я нынче доверяю свои деньги Сэнд-Кастлу. Ставлю на него и удваиваю капитал на каждых скачках. Утраиваю.

Умножаю. Верьте слову доброго дядюшки Дисдэйла. Сэнд-Кастл — самый надежный банкир в Аскоте! — Его голос положительно потрясал евангельской верой.

— Он просто не может проиграть.

— Вам нельзя ставить, Тим, — сурово прошептала мне на ухо Лорна Шиптон.

— Я не моя мать, — кротко ответил я.

— Наследственность, — мрачно сказала Лорна. — А ваш отец пил.

Я подавил смешок и в отличном настроении принялся за свою землянику.

Что бы я ни унаследовал от своих родителей, только не склонность к их дорогостоящим удовольствиям; скорее твердое намерение никогда больше не допускать судебных исполнителей к нажитому имуществу. Эти флегматичные господа забрали даже лошадку-качалку, на которой шести лет от роду я в своих фантазиях выигрывал Национальный Кубок. Мать со слезами хватала их за руки, объясняла, что это мои вещи, а не ее и господа должны их оставить, а господа, как глухие, направились к выходу, унося с собой все пожитки. Из-за собственных пропавших сокровищ мать тоже страдала, но здесь ее страдание и горе безнадежно смешивались с виной.

В двадцать четыре года я уже достаточно повзрослел, так что смог отделаться пожатием плеч от наших подлинных потерь и более или менее возместить их (кроме лошадки-качалки), но ярость того дня впечаталась в мою жизнь намертво. Я молчал, когда это происходило; я был бледен и нем от бешенства.

Лорна Шиптон ненадолго отвлеклась от меня и перенесла свое неодобрение на Генри. Она велела ему не брать к землянике ни сливок, ни сахара: ей не понравится, если он наберет вес, заработает сердечный приступ или покроется сыпью. Генри безропотно взглянул на запретные лакомства, к которым он и не собирался прикасаться. Боже сохрани меня, подумал я, от женитьбы на Лорне Шиптон.

Мирное времяпрепровождение за кофе, бренди и сигарами было нарушено.

Народ ринулся к кассам, возлагая надежды на первый заезд, а я, игрок не настолько азартный, что бы там ни думала миссис Шиптон, неторопливо вышел на балкон и полюбовался Королевской процессией: лоснящиеся лошади, открытые экипажи, золото, блеск, плюмажи колышутся, и точно волшебная сказка легкой рысью движется по зеленой дорожке.

— Ну, разве не чудо? — сказал голос Джудит за моим плечом, и я взглянул на ее выразительное лицо и встретил прямой взгляд смеющихся глаз.

Проклятье, подумал я, мне хотелось бы жить с женой Гордона.

— Гордон пошел делать ставки, — сказала она, — так что, наверное, у меня есть возможность... То, что случилось, его ужасно потрясло... знайте, мы в самом деле очень благодарны вам за все, что вы сделали в тот кошмарный день.

Я покачал головой.

— Я ничего не сделал, поверьте.

— Ну, это еще полдела! Вы ничего не сказали. В банке, я имею в виду.

Генри говорит, что не просочилось ни шепота.

— Но... я же не мог...

— Многие люди могут, — вздохнула она. — Вы же знаете этого Алека!

Я невольно рассмеялся.

— Алек — человек незлой. Он бы не рассказал.

— Гордон говорит, что он молчалив, как рыночный зазывала.

— Не хотите ли спуститься и посмотреть лошадей? — спросил я.

— О да. Наверху чудесно, но слишком далеко от жизни.

Мы спустились к паддоку поглядеть в непосредственной близости на лошадей, которых прогуливали по кругу, и на жокеев, садящихся в седла в ожидании выезда на дорожку. От Джудит исходил чудный запах. «Остановись! сказал я себе. — Остановись».

— Вон та лошадь, — показал я, — это про нее говорил Кальдер Джексон. Он ее вылечил. Кретонна: Жокей в ярко-розовом.

— Собираетесь на нее поставить? — спросила Джудит.

— Если хотите.

Желтые шелковые розы кивнули, и мы весело встали в очередь делать ставки. Вокруг нас двигались серые цилиндры, пузырились легкие платья, толпа Аскота бурлила, кипел и пенился праздник в сиянии солнца, фантастический обряд, вера в чудо, торжествующая над грубой реальностью. Вся жизнь моего отца была погоней за духом, который я улавливал на лицах здесь, в Королевском Аскоте; заманить бы в ловушку счастье...

— О чем вы так торжественно думаете? — спросила Джудит.

— Поедатели лотоса безвредны. Пусть бы террористы ели лотосы.

— Как строгая диета, — сказала она, — они вызывают тошноту.

— В такой день можно влюбиться.

— Да, можно. — Она с преувеличенным вниманием разглядывала свою программку бегов. — Но нужно ли?

После паузы я сказал:

— Нет. Не думаю.

— Я тоже. — Она взглянула на меня серьезно, с пониманием и с затаенной улыбкой. — Я знаю вас шесть лет.