— Да ведь случается, и за нами следят. Поводил бы, покружил по болотам, да и скинул со следа. Эвон собаки за сохатым вяжутся, а он найдет заячий след и сбросит на него.

Он не знал, что ответить, и потому уцепился за последнюю фразу, чтоб уйти от тяжелого разговора.

— Ты что же, сама за сохатыми бегаешь?

— А что за ними бегать? — Пожала плечами. — Сами приходят, а я выйду да стрелю…

Вавила отчего-то замолчала.

— Знаешь, все время вспоминаю, как мы с тобой расставались. У тебя в глазах такая тоска была… Думал, не уйдешь, вернешься.

— Вот и вернулась, — сказала невесело и в сторону: то ли чем-то недовольна была, то ли таила что-то…

— Как же ты отважилась в такую даль? — спросил он, чтобы подтолкнуть разговор.

— Кого послать-то, Ярий Николаевич? — Странница подняла огромные глаза и вздохнула. — Клестю-малого и ждать перестали…

Космач вспомнил признания Коменданта — за странником Клестей охотились! — но пугать своими предположениями не стал.

— А иные странники не заходят никак, мимо норовят, на Енисей, — продолжала она. — На Ергаче и вовсе говорят, мол, в Полурадах никого нету, молодые записались и в нефтеразведку подались, а остальные примерли все от горя да болезни, в колодах лежат… Как с того света к ним заявилась, свят-свят, руками машут…

В позапрошлом году к Космачу приходил сонорецкий странствующий старец, тот самый Клестя-малой, который и сообщил, что три года тому благословил Углицких выйти в мир, после чего отец Вавилы Ириней Илиодорович взял жену, трех сыновей, вышел из скита и, отсидев всей семьей положенный срок в тюрьме, записался на другое имя (так делали все странники, уходя в мир: захочешь отыскать — не сыщешь, особенно если волосы подстригут и бороды сильно укоротят или вовсе сбреют), получил документы и подался в поселок нефтяников. Кроме младшего сына Гурия, который не стерпел унижений в лагере, убил какого-то обидчика, разоружил охрану и сбежал, все остальные теперь живут в Напасе и вроде довольны, что вышли из скита с малыми потерями.

— Так вы в Полурадах с Виринеей Анкудиновной вдвоем остались?

— В хоромине-то мы вдвоем, а так еще Маркуша Углицкий с женой, да Елизарий Углицкий со стариками, да Фрося-блаженная. Все кланяются тебе.

— Спаси Христос, Вавила… А родитель твой как? Братья, матушка?

— Батюшка землю буравит, и матушка с ним, и братья… Токмо с Гурием беда. Должно, Клестиан Алфеевич говорил…

— Говорил… Что, так и не объявился братец твой?

— Будто на Ловянке видели, зимовал. Ушел потом…

Гурий был поскребышем, любимым младшим братцем, которого Вавила вынянчила. Клестя-малой рассказывал, что когда Ириней уводил семью в мир, его силком оторвали от сестры, которая благословения его не получила — так не хотел расставаться, будто чувствовал, как сложится судьба.

Странников, нарушивших заповедь «не убий», совершивших смертный грех, называли заложными: мол, души антихристу заложили. Однако же их не чурались, хотя заживо отпевали и не впускали в скиты, они уподоблялись блаженным и бродили по Соляному Пути в одиночку, и если оседали, то селились в землянках поблизости от своих. Заложные были страстными молельниками и постниками, носили вериги и выполняли обязанности судей, судоисполнителей и палачей одновременно. Они ловили и казнили разбойных людей, зашедших на Тропу пограбить староверов, отбивались от казаков в прежние времена, а потом — от всевозможных начальников, уполномоченных и карательных отрядов. На пасху старообрядцы посылали стариков с пищей и дарами к отпетым, которые не христосовались, но задабривали их, как злых, но очень нужных духов. Среди молодых девушек на выданье существовала примета: если где на пути тебе встретился заложный, значит, точно в этом году жди сватов.

Космач единственный раз встречался с заложным странником, и то не ведая того — вместе ночевали в путевой землянке. Ничего особенного не заметил, молчаливый, самоуглубленный человек, угощал вяленой медвежатиной и наутро охотно рассказал, как спрямить дорогу.

— А что же Клестя-малой не благословил тебя, чтоб в мир вышла? — вспомнил Космач.

Вавила потупилась, перебрала руками край скатерти — будто бы раздумывала, как лучше сказать.

— Сама не захотела…

— Почему?

— Пора уж назад возвращаться, в скиты, — проговорила натянуто.

— Вот как? Кто же это решил так? Уж не Клестиан ли Алфеевич?

— Клестиан Алфеевич, — подтвердила осторожно, будто опасалась ненароком выдать какую-то тайну. — Повздорил он с братией на Сон-реке. Обвинил старцев, мол, напрасно они писали на весь Соляной Путь, что в мир выходить пора.

— А сам благословлял, чтоб выходили?

— Был такой грех у него. Да, говорят, раскаялся он и братию к тому же призывал, но не послушали Клестю. — Боярышня вдруг заговорила с состраданием. — Тогда он в мир пошел, в большие города, чтоб поглядеть на него со всех сторон и старцам правду доказать. Мол, рано извели Соляной Путь, надобно вернуть отпущенных обратно и еще лет сто бы простоять… Но слух был, схватили Клестиана Алфеевича и посадили то ли в тюрьму, то ли в какую-то больницу. Клавдий Сорока выручать бегал, много где побывал, сам в юзилища попадал, но не сыскал нигде.

Эта история окончательно расстроила ее, и Космач пожалел и закаялся дальше спрашивать, пусть сама говорит. Однако боярышня сидела с опущенной головой и, видно, все еще жалела Клестю.

— Как же тебя бабушка отпустила? В эдакий путь? — все-таки спросил он, чтоб отвлечь ее от тяжких воспоминаний.

— Отпустила. — Она встрепенулась, равнодушно взяла кубик сахара и кружку с огненным чаем, отхлебнула. — Елизарий бы, конечно, до Ергача добежал, но далее-то как? Примрет еще по дороге…

— А что же, на Ергаче тоже некого послать, коль сама дальше пошла?

— Аверьян с Евдокимом в бегах, на следующий год токмо ждут, а Шемяка старую избу ломал да ногу на гвоздь напорол. Лежит теперь, гниет. А ему сказывали: не забивай в дерево железные анчихристовы гвозди, не уподобляйся катам Пилатовым…

— И на Красном Увале никого не нашлось? — Космач поторапливал ее, зная, что если начнется хронологическое повествование, до утра не выслушать, и так уже скоро рассвет. — Там Авенир был легкий на ногу, да и Феодор Бочка…

— Ох, Ярий Николаевич, давно ты не ходил Соляной Тропой. — Она встряхнулась и стала отщипывать виноград по ягодке — Авенир-то и правда скор был, да ведь жену себе привел из Килинского скита. Помнишь ли Софроньку Прибылова? Так его медведь заломал, вдова осталась. Как услышал Авенирка, так и побежал за тыщу верст, сватать. Встречал ее где-то по молодости, а после того забыть не мог, всю жизнь в сердце таил… Говорили, краса писаная, а привел — страх божий… Возле себя держит, не отпустила. Ну, а Бочка-то совсем худой стал, и так заговаривался, ныне же и вовсе мелет что ни попадя… А по-за Обью странников почти не осталось, боятся ходить. Говорят, тамошние кержаки выдавать стали наших, и меня еще на Увале предупредили… Да ничего, встретили… Разбогатели они там, клюкву собирают и сдают, денег много стало, и мне давали. Мол, не бей ноги, иди до Угута, оттуда самолеты летают, садись да лети. Только паспорт надо… Я уж ничего не сказала, лыжи новые у них взяла, мои совсем сшоркались, денег на автобус сами пожертвовали…