Я протянул ему лист, чтобы он сам прочитал, но Сикора, стараясь уберечь свое достоинство, в пику мне спросил:

— Ну и что, при чем здесь это? Они что, не могли сказать это специально, чтобы прикрыть себя? А сами все равно приехали, убили девчонку и спокойно отчалили.

— И скажи-ка мне, Сикора, в этих показаниях, как, впрочем, и в показаниях остальных соседей, есть факт, что входная дверь из коридора на улицу всегда закрывается на ключ и всякий раз, когда кто-то приходит, нужно выйти, открыть гостю и закрыть за ним? Это есть во всех показаниях. Это даже не касаясь свидетельства соседки, позвонившей в полицию, которая ясно говорит: после происшествия из квартиры вышел один мужчина.

Я собрал в стопку все показания, положил на стол и подвинул вперед, но Сикора даже не подумал взять их в руки. Он сидел уставившись на меня, совершенно потерянный. Меня пробрала дрожь, когда я понял мотив этого поведения. Я быстро отдал ему приказ:

— Отведи меня к заключенным.

Сикора подпрыгнул, как на пружине:

— Это… э-э-э… сейчас время обеда. Им принесли еду.

Я настоял на своем:

— Я не могу ждать и не могу прийти позже. Я хочу их увидеть. И хочу, чтобы ты быстро соединил меня с Баесом.

Сикора колебался еще секунду. Потом позвал по фамилии полицейского, находившегося в глубине коридора с камерами:

— Проводи сеньора в камеру к этим… ну, к этим двоим.

Я прошел по коридору, в который выходили решетки восьми камер. Мы остановились у последней по левую руку. Едой не пахло. Полицейский отпер дверь, которая со скрежетом открылась. Свет был включен. Двое мужчин лежали на нарах, стоящих вдоль боковых стен. Один спал и даже не пошевелился, когда мы вошли. Второй лежал на спине, прикрыв лицо скрещенными руками, и развернулся, как только мы вошли. Я поздоровался, и первый пробормотал что-то в ответ. Мы смотрели друг на друга несколько секунд.

— Позови Сикору, — приказал я полицейскому, проводившему меня сюда.

Он засомневался:

— Я не могу оставить вас одного в камере.

Они меня достали. Мой голос звучал гораздо внушительнее, когда я повторил еще раз:

— Позови его, или тебе тоже достанется.

Полицейский вышел. Я постарался, чтобы отвращение и гнев, которые я испытывал, не отражались в моем голосе.

— Как вы себя чувствуете?

Второй сделал попытку улыбнуться из-под кровяной корки, покрывавшей его лицо от носа и ниже. У него не хватало передних зубов, и я был уверен, что потерял он их совсем недавно. Как мог, мужчина ответил, что сейчас ему не так больно, а вот его товарищу здорово намяли ребра и он плакал, пока не смог наконец совсем недавно заснуть.

Вернулся полицейский, доложил, что Сикора вышел.

— Тогда приведи дежурного комиссара.

— Он обедает.

— Да мне ни хрена это не важно! — заорал я. Я был возмущен. В противном случае не так часто случалось, чтобы я бросался такими третьесортными фразами.

Когда, спустя три часа, я вернулся в здание Суда, вместо своего Секретариата я прямиком направился в 18-й. Пересек ровные ряды, отделявшие друг от друга рабочие столы сотрудников, ни с кем не здороваясь, прошел вперед между громадами каталогов дел. Я добрался до стола Романо, читавшего газету с отсутствующим видом. Настал черед сунуть ему под нос одну бумажку.

— Слушай меня внимательно. Я только что из Судебной Палаты, оставил там срочное заявление на тебя и на этого козла, твоего другана Сикору. Твоих двух подозреваемых по моему приказу сейчас осматривают судебные медики.

Я старался не потерять над собой контроль. Романо опустил газету и попытался начать соображать. Я продолжил:

— Ставлю свои яйца, что идея разуделать их была твоя, у Сикоры бы ума не хватило. Он их измочалил, чтобы выставить себя героем и хорошим мальчиком перед Судом. Козел. Так что вот тебе от меня два совета. Если хочешь набить кому-то морду, делай это сам. И второе: если все-таки соберешься бить кому-то морду, то проверь, чтобы было за что, потому что ты связался с двумя простыми работягами!

Я развернулся. Оставил копию заявления на ближайшем ко мне столе. Остальные сотрудники, естественно, пялились на меня более чем удивленные.

— Когда закончишь читать, передай копию в мой Секретариат.

Наверное, мне уже стоило заткнуться. Но так же, как тяжело меня зацепить, меня нелегко и остановить, если меня уже понесло.

— Я всегда знал, что ты придурковатый, Романо. Однако нет. Не только это. Ты — полный придурок. И совершенно точно, что ты — очень, просто вконец сукин сын.

Тогда я еще не знавал всех сложностей, которые посеял в своей судьбе в тот день и которые, рано или поздно, мне придется пожать. Мне кажется, что в настоящий момент мало кто способен читать знаки, гласящие о будущих трагедиях.

Я решил для себя, что помогу Рикардо Моралесу во всем, что в моих силах, в тот день, когда мы впервые поговорили один на один в баре на улице Тукуман, 1400, сидя вместе за столиком у окна, отделявшего нас от тротуара, пока снаружи прояснялось после ливня.

После того как я выложил Романо все, что о нем думаю, я вернулся в свой офис и попытался отдышаться и успокоиться. Я представлял себе несчастного вдовца, подходящего из последних сил к зданию Суда, думающего, что сейчас он услышит правду. Он пришел через двадцать минут. Я услышал два робких стука в высокую дверь Секретариата и безличное «войдите», брошенное кем-то из помощников.

— Шеф, к вам пришли, — доложил мне паренек, который ответил пришедшему.

Я поднял голову и на минуту задумался о том, что если этот новый помощник мне не «тыкает», значит, я уже прошел через двери зрелости.

— Мне позвонили на работу, — сказал Моралес, увидев меня за приемным столом. Возможно, он опознал во мне одного из тех, кто принес ему весть о смерти Лилианы.

— Да, я знаю. — Я не был в состоянии сказать что-то более точное.

Я предположил, что сейчас он меня спросит: «Правда ли это, что в деле появились важные новости?» или «Правда, что убийцы пойманы?» Все зависит от того, предпочел ли этот придурок Романо тон La Nacion или стиль Cronica, когда в свое удовольствие сообщил вдовцу о первых плодах в расследовании дела. Однако, к моему удивлению, Моралес предпочел держать себя жестко, облокотив руки на стойку и внимательно глядя мне в глаза.

Но это было еще хуже, потому что я чувствовал, что это его молчание вырастало от уже осознанной им беспомощности — ничего сейчас не будет так, как он осмелился помечтать. Наверное, поэтому я и пригласил его выпить кофе. Я полностью осознавал, насколько нарушал стерильность судейских процедур, и утешил себя тем, что делаю это из сострадания, чтобы хоть как-то поправить то, что натворил Романо своей идиотской стремительностью.