— Я не только сам слышал, но один из гардемаринов мне подтвердил: капитан Андерсон духовенства не выносит. А еще раньше — сейчас только вспомнил — и лейтенант Камбершам — он то же самое говорил.

— Говорил, сэр? Благодарствуйте, сэр.

— Разве не так?

— Не могу знать, мистер Тальбот, сэр. А теперь с вашего разрешения, сэр, принесу-ка я вам маковой настойки? Она, вроде, пришлась вам по нутру, сэр?

— Нет, спасибо, Виллер. Не нужно. Как видишь, я с этим дьяволом справился.

— Да… Крепкое зелье, сэр, это мистер Камбершам вам про него верно сказал. И, конечно, потому как его все меньше остается, баталеру приходится за него побольше брать. Это уж само собой, сэр. Вроде, один сухопутный джентльмен о нем целую книгу написал.

Я отпустил Виллера и забрался в койку отдохнуть. А пока лежал в койке, все напрягал память: не мог вспомнить, который день мы уже в море. Сунулся в сей дневник. Сегодня, кажется, шестой. Значит, я Вашу светлость с толку сбил, да и себя тоже. Мне никак не поспеть за событиями, да я и пытаться не буду. Я и так, по моим скромным подсчетам, намарал уже десять тысяч слов. Придется мне себя ограничить, иначе отчет о моем путешествии не уместится на страницах Вашего роскошного подарка. Неужто я избежал дьявола, называемого опиумом, для того, чтобы пасть жертвою juror scribendi?[6]Но если Ваша светлость изволит хотя бы пролистать сии записи…

Стук в дверь. Это — Бейтс, услужающий в пассажирском салоне.

— Мистер Саммерс велел кланяться вам, сэр, и спросить, сэр, не угодно ли вам распить с ним в салоне бутылку вина?

— Мистер Саммерс?

— Старший офицер, сэр.

— А… ближайший помощник капитана, не так ли? Передайте мистеру Саммерсу, что я счастлив составить ему компанию и буду в салоне через десять минут.

Конечно, это не то, что капитан, но… второе лицо на корабле. Вот так-то! Начинаем продвигаться в обществе!

По-моему, идет седьмой… или пятый… или, может быть, восьмой день… Пусть X, как ему положено в алгебре, обозначит неизвестную величину. Время имеет обыкновение останавливаться, и, когда я вечерами или ночью, отчаявшись заснуть, пишу мой дневник, свеча незаметно тает, как сталактиты или сталагмиты в пещерах. А потом вдруг во времени, этом неопределимом предмете всеобщего потребления, оказывается недостаток, и невесть сколько часов улетучилось сам не знаю куда.

На чем бишь я прервался? Ах да… Так вот…

Я проследовал в салон на rendez-vous[7]со старшим офицером, и тут-то выяснилось, что его приглашение распространялось на всех пассажиров, населявших кормовую часть, и означало всего лишь участие в общей предобеденной встрече. Как я позже узнал, наши лейтенанты, прослышав, что на пакетботах, пассажирских и всех прочих судах, на коих леди и джентльмены перемещаются по морю, подобное братание вошло в обычай, решили его позаимствовать, дабы, полагаю, сгладить дурное впечатление от самовластных и неучтивых запретов, оглашенных капитаном в его «Правилах, относящихся до поведения господ, которые допущены совершить (заметьте, не совершают, а допущены совершить) дальнее плавание».

После того как обо мне, пока я стоял в дверях, надлежащим образом доложили, я присоединился к оживленному обществу, более всего напоминавшему разномастное сборище, какое можно наблюдать в гостиной или столовой зале почтового двора. Единственное, что отличало это сборище от подобных, — так и хочется сказать «куча мала»! — была синяя полоска горизонта, которая, слегка покачиваясь, виднелась над сонмом голов сквозь стекла кормового окна. При объявлении моего имени в салоне на секунду-другую воцарилась тишина, и я воззрился на множество бледных лиц, не в состоянии толком отличить одно от другого. Тут ко мне подошел статный молодой человек, года на два-три меня старше. Он назвал себя Саммерсом и заявил, что должен представить мне лейтенанта Девереля. Представление состоялось. Лейтенант Деверель показался мне настоящим джентльменом, более чем кто-либо другой из известных мне здесь офицеров. Он стройнее Саммерса, волосы и баки у него каштановые, а подбородок и верхняя губа, как у всех моряков, чисто выбриты. Мы обменялись дружескими приветствиями и оба — без сомнения, оба — решили закрепить знакомство беседой. Однако Саммерс возразил, что теперь мне нужно представиться дамам, и повел меня к той единственной, какую я смог обнаружить. Она восседала в салоне справа — то есть по правому борту — на чем-то вроде скамьи и, хотя ее окружали, почтительно ей внимая, несколько мужчин, выглядела суровой особой неопределенного возраста, чья шляпка служила ей не столько покровом головы, а истинным щитом для лица, защищая от проникновения в интимные мысли и чувства, — щитом, а отнюдь не возбуждающими любопытство тенетами. От нее исходило что-то квакерское, тем паче что она была в сером платье. Она сидела, сложив на коленях руки, и поучала молодого армейского офицера, который, стоя возле, улыбался ей с высоты своего немалого роста. Мы остановились в ожидании, когда она договорит.

— …Всегда учила их таким играм. Для молодых людей это безвредное развлечение, а юной леди дает знание разных правил, уместных, по крайней мере, в ее воспитании. Юная леди, у которой нет таланта к музыке, может этим способом занимать своего parti[8]не хуже, чем арфой или другим музыкальным инструментом.

Офицер лучезарно улыбнулся и втянул подбородок в воротник.

— Счастлив слышать такие слова от вас, мадам. Хотя, смею доложить, в карты играют в некоторых малопристойных местах.

— Что до этого, сэр, то тут я, конечно, ничего не знаю. Но разве в игре самой по себе что-нибудь меняется от места, где в нее играют? Разумеется нет! Я утверждаю это, зная, что в карты играют в благородных домах. Впрочем, я нахожу умение играть… скажем… в вист весьма полезным для юной леди, при непременном условии, — (тут, полагаю, судя по забавной иронической модуляции в голосе, на ее скрытом от меня лице появилось, должно быть, новое выражение), — при непременном условии, что у нее достанет ума изящно проигрывать.

Высокий офицер издал радостное гуканье, что у подобных молодых людей означает одобрительный смех, и мистер Саммерс воспользовался возможностью представить меня этой леди, которую звали мисс Грэнхем. Я признался, что слышал часть разговора и почувствовал свою ущербность, не имея широких и глубоких знаний об упомянутых играх. Мисс Грэнхем повернулась ко мне, и хотя, как я воочию убедился, к разряду «шикарных штучек», по мистеру Тейлору, она отнюдь не принадлежала, черты ее лица, освещенные светской улыбкой, при всей их суровости, оказались вполне приятны. Я с похвалой отозвался о часах невинного развлечения, доставляемого карточной игрой, и выразил надежду, что когда-нибудь в течение долгого путешествия смогу воспользоваться ее, мисс Грэнхем, уроками.