Хлопая глазами, я смотрела в дуло винтовки, нацеленной на меня. Было странно думать, что эта маленькая черная дырочка будет последним, что я увижу.

Мои руки комкали подол свежевыглаженного платья.

На секунду мне послышался смех с дороги, идущей вдоль реки. Он был такой добродушный и жизнерадостный, что я стала думать: не свихнулась ли я, ожидая смерти?

– Чем это вы, ребята, здесь заняты? – выкрикнул с дороги знакомый голос. Позади солдат появились два смеющихся человека на велосипедах.

Наша расстрельная команда отдала салют.

– Хайль Гитлер, офицер Йокш! Мы как раз собирались шлепнуть этого еврея и его девчонку. Если хотите, можете сделать это сами на правах старшего.

Я не верила своим мокрым глазам. Я не свихнулась. И это не сон. Всего в паре метров от меня стоит Ганс Йокш.

– Я бы лучше пропустил пивка. – Он похлопал солдата по спине. – А ну, прыгайте к нам на велосипеды, ставлю по кружке каждому!

– Давайте сперва их пристрелим, тогда жажда проснется как следует!

– На что они вам сдались? К тому же я не могу больше ждать. – Он сел на велосипед, показывая всем своим видом, что отказа не примет. – Погнали, вперед! У меня еще куча дел. А вы завтра других евреев себе найдете. – Солдаты злобно посмотрели на нас, но сделали, как им велят, поскольку офицер Йокш – старший по званию.

Казалось, их голоса затихали вдали целую вечность, а мы стояли, не в силах пошевелиться. У меня было ощущение, будто ноги вросли в землю. Я не смела взглянуть на папу. А он не смел взглянуть на меня. Слезы застилали нам глаза, мы не могли оправиться от пережитого потрясения. Потом потихоньку поплелись домой, но на полпути рухнули на землю, нелепо шаря руками по грязи. Ноги отказывались нести нас.

По Нюрнбергским законам любого арийца за секс с неарийкой могли приговорить к смерти, поэтому многие еврейские семьи считали, что Ressenschamde – концепция «расового позора» – защищает их дочерей от бесчестия. Однако вскоре после происшествия на реке один немецкий солдат увидел меня по пути на работу и спросил обо мне Алекса, сына Йозефа.

А посреди ночи он, пьяный, шатаясь, явился к Алексу.

– Открой дверь! – орал он. – Алекс, открой сейчас же и веди меня к Рене!

Йозеф быстро разбудил сына, и тот, выбравшись через окно, побежал к нам предупредить. Йозеф тем временем тянул время, отвлекая немца, чтобы Алекс успел вернуться.

– Хаим! Сара! – кричал Алекс с улицы. – Быстрее прячьте Рену! Ее разыскивает немецкий солдат.

Мой сон как рукой сняло.

– Папочка, ты тут сторожи, пока я спрячу Рену, – сказала мама. – Крикни, когда их увидишь. – Я услышала мамин голос и выскочила из постели, пока она шла к моей комнате.

– Иди за мной.

Мать взяла меня за руку и отвела на чердак.

– Ложись на живот. – Голос у нее оставался спокойным, и руки не выдавали внутреннюю дрожь. Я легла, и она засыпала меня сверху сеном.

– Не шевелись, пока я не скажу.

Она разгладила сено, чтобы не было видно, что под ним кто-то есть.

– Мамочка, они близко! – послышался папин голос.

– Рибоно шел олам (Всевышний, защити мое дитя), – помолилась мать и поспешила вниз.

Вжавшись в пол и чувствуя, как пульсирует на досках мой живот, я повернула голову набок и старалась не дышать. Я слышала, как офицер долбит в нашу дверь прикладом винтовки и орет:

– Где Рена? Приведите Рену!

– Ее нет дома. – Папа сделал вид, будто его бесцеремонно разбудили.

– Я тебе не верю, Scheiss-Jude! Ты бы не позволил своей драгоценной дочке шляться так поздно.

– Она гостит у родных в другом городе.

– Сейчас проверим! Я знаю, где вы, сукины дети, прячете свои любимые вещички! – Он оттолкнул папу, ворвался в дом и сразу полез на чердак. В фермерских домах чердак – единственное место, где можно спрятаться, не считая картофельного погреба, потому он сразу туда и направился.

– Она здесь? – Он слегка ткнул в сено штыком. – Может, хотите сами сказать, прежде чем я всажу штык в ее хорошенькие глазки? – Доски скрипели под его ногами, от каждого его движения пол подо мной трясся.

Он провоцировал маму и папу сделать движение, которое выдаст мой тайник. Но они стояли, словно каменные, и молчали.

– Значит, она не в этой куче. А может, в этой? – Он несколько раз ткнул в сено, словно оно живое, словно он хочет его убить. Мое сердце колотилось о деревянный пол. Я старалась не запаниковать, но была уверена, что он слышит каждый удар и толчок пульсирующего потока крови в моей голове. Вспышка стали сверкнула в четырех дюймах от моего носа.

Я не шевелилась.

– Ты врешь, еврей, я знаю. В следующий раз чтобы она была дома, когда к ней заглянет немецкий офицер, или я перережу тебе глотку! – Он с такой силой хлопнул дверью, что в буфете зазвенел фарфор.

Мама вернулась на чердак.

– Рена, с тобой все в порядке? – Я держала ее за руку, стараясь не плакать, стараясь казаться смелой. Но какая там смелость, когда такое потрясение?

– Тебе придется заночевать здесь, – она загладила мои волосы назад, – вдруг он вернется? Попытайся отдохнуть. Мы подумаем обо всем утром. Но в казармы ты больше не пойдешь, это точно. – Она поцеловала меня в лоб, прижала к груди, и мои слезы промочили ее ночную рубашку.

Та ночь изменила все. Мне стало опасно оставаться в Тыличе. Произошедшее весьма встревожило деревню, чуть ли не все выразили желание помочь. Один из друзей-гоев отвез моему словацкому дяде письмо о том, что я приеду к ним жить, как жила у них Зося, и папа долго раздумывал, кого попросить переправить меня через границу.

Когда Германия только вторглась в Польшу, Анджей воевал с немцами, но потом он тайком вернулся в Тылич и сейчас сотрудничал с польским сопротивлением.

Кому знать границу лучше, как не Анджею?

Мой отец ни разу не встречался с Анджеем, но тем утром он отправил посыльного, чтобы пригласить к нам домой парня, с которым мне запретили видеться. Мне обо всех этих приготовлениях не сказали ни слова. Но таков мой отец – со мной советоваться никто не стал.

Я стояла на кухне, когда услышала голос Анджея у наших дверей. У меня подогнулись колени. Мать испытующе смотрела на меня. Я ни разу даже не взглянула ему в лицо.

– Добро пожаловать, Анджей! Присаживайся. – Отец подвинул к нему стул. – Хочешь сигарету?

Мы с мамой наблюдали из соседней комнаты.

– Спасибо, пан Корнрайх. – Анджей взял сигарету и благодарно кивнул.

– У меня есть к тебе огромная просьба, Анджей… Мне очень трудно тебя просить, но я должен. В Тыличе Рене стало небезопасно. Мы с ее матерью волнуемся за нее каждый день.