Он ополаскивает лицо. У него нету никакого лосьона после бритья — он давно ничем таким не пользовался, — поэтому он втирает в свою свежескошенную кожу глицерин с розовой водой. Лицо, глядящее на него из зеркала ванной, уязвимее, но при этом моложе и мрачнее, челюсть открыта, брадатая мудрость исчезла. Человек, поглаживающий бороду, — одно дело, поглаживающий нижнюю челюсть — совсем другое.

Прежде чем выйти из дому, он идет в свою комнату и роется в кучках мелочи на бюро, ища десятицентови-ки. Потом он меняет носки. Маловероятно, что он будет их снимать сегодня вечером; вряд ли ему придется. Но все равно. Ступни белые, похожи на корни, ногти — серовато-желтые из-за подвальной жизни, на которую их обрекли. На мгновение он представляет свои ступни загорелыми, как они бегут по песку, по согретым солнцем скалам. Далеко отсюда.

Воскресенье, 31 октября 1976 года

Леся

Леся и Уильям играют в криббедж. Они сидят за раскладным карточным столиком, где они обычно едят, когда едят вместе, возле панорамного окна, из которого открывается захватывающий вид на такое же панорамное окно в многоэтажке напротив. В том окне горит свет, потому что уже стемнело, а за стеклом сидят два человека, едят, по-видимому, спагетти. Внизу на улицах предположительно кипит жизнь. Потому Леся и хотела жить тут, в фокусе, в эпицентре; чтобы жизнь кипела. Правда, смысл слов «жизнь» и «кипит» пока остается довольно неопределенным. Лесе еще предстоит его выяснить.

Леся прицепила бумажную тыкву, купленную в Вулворте, к своему панорамному окну изнутри. В прошлом году она купила конфет, надеясь, что к ней заглянет вереница детишек в костюмах; но, похоже, детям не проникнуть на четырнадцатый этаж. Жильцы Лесиного дома (Леся сталкивается с ними только в лифте) молоды — бездетные пары либо одиночки.

Лесе хочется тоже выйти на улицу и бродить, наблюдая. Но Уильям предложил сыграть в криббедж, ему это помогает расслабиться.

— Пятнадцать два, пятнадцать четыре, пятнадцать шесть и пара — восемь, — говорит Уильям. Он передвигает пластмассовую зубочистку. У Леси в кормушке всего лишь пятнадцать два, пара тузов, которые она сама туда положила. Она тасует и снимает, Уильям сдает. Он берет свои карты и поджимает губы. Хмурится, решая, что оставить себе.

Лесе пришли такие плохие карты, что ей и выбирать не из чего. Она позволяет себе прогулку при лунном свете по тропе, что проложили огромные, но травоядные игуанодоны; она видит на земле трехпалые отпечатки их задних лап. Она идет по следам, и вот лес редеет и вдали серебрится озеро, кое-где водную гладь режет змеиная голова, ныряющий изгиб спины. Ей выпала огромная удача. Но как заставить других людей поверить в это?

(Это озеро, конечно же, то самое озеро Глэдис, ясно обозначенное на карте на странице 202 книги «Затерянный мир» сэра Артура Конан Дойла. Леся прочла эту книгу в десять лет. Книга стояла в школьной библиотеке в разделе «Геология», а Лесе надо было написать доклад о камнях. Камнями она увлекалась до динозавров. Ее школьные подруги читали про Трикси Бельден, Нэнси Дрю, стюардессу Черри Эймс[3]. Лесе эти книжки не нравились. Ее, как правило, не занимали вымыслы. Но «Затерянный мир» — другое дело. В Южной Америке обнаружено плато, где формы жизни юрского периода сосуществуют с более поздними видами. Леся не помнит, что было раньше — ее увлечение окаменелостями или эта книга; кажется, книга. Ничего, что все участники экспедиции — мужчины. Она влюбилась, но не в профессора Челленджера, громогласного и самоуверенного, не в юного репортера и не в английского лорда, отличного стрелка. Она влюбилась в сухого скептика, в худого профессора Саммерли. Сколько раз они стояли вдвоем на утесе над озером, его худая рука в ее руке; они оба видели плезиозавра, и профессор наконец сдался и уверовал.

Эта книга до сих пор у Леси. Она не то чтобы украла ее, просто несколько раз забывала продлить, а потом так растерялась от ехидства библиотекарши, что соврала. Потеряла, сказала она. Потеряла «Затерянный мир».

Озеро сверкает в лунном свете. Далеко на песчаной отмели мелькает загадочный белый силуэт.

Уильям опять передвинул свою зубочистку. Она отвлекается от игры, он опережает ее по меньшей мере на двадцать очков.

— Твой ход, — говорит он. Щеки у него удовлетворенно розовеют.

— Пятнадцать два, — говорит она.

— Это твоя следующая кормушка, — говорит Уильям, как бы утешая ее — раз уж он может себе это позволить.

Звонит телефон. Леся дергается и роняет бубнового валета.

— Возьми, пожалуйста, трубку, Уильям, — говорит она. Наверняка это тот, кто вечно ошибается номером; сейчас у нее нет настроения выслушивать монотонную серенаду.

— Это тебя, — удивленно говорит Уильям.

Когда она возвращается, он спрашивает:

— Кто это был?

— Муж Элизабет, — отвечает Леся.

— Кто?

— Вот именно, — говорит Леся, — муж Элизабет по имени Кто. Ты его видел на рождественской вечеринке в прошлом году. Помнишь Элизабет: такая, вроде статуи; та, у которой…

— А, точно, — говорит Уильям. Он боится вида собственной крови, поэтому был не слишком счастлив узнать про Криса, хотя расстроенная Леся настояла на том, чтобы он ее выслушал. — И чего ему надо было?

— Я не поняла, — отвечает Леся.

Воскресенье, 31 октября 1976 года

Нат

Нат бежит. Велосипед он оставил где-то позади, в темноте, прислонив к скамейке. Воздух незнакомо холодит свежевыскобленное лицо.

Он бежит для собственного удовольствия, не особенно напрягаясь, трусцой по жухлой траве, сереющей в свете уличных фонарей, по опавшим листьям — цвета он не разбирает, но догадывается: оранжевые, желтые, бурые. Нынче листья собирают в зеленые мешки для мусора и увозят на грузовиках, а вот раньше сгребали и жгли на улицах, и сладковатый дым вился из середины каждой кучи. Он вместе с другими мальчишками бегал по улице, гудя, как пикирующий бомбардировщик, и перепрыгивал кучи, словно бегун — барьеры. Это было запрещено, но если и промахнешься, беды особой не будет, потому что листья только дымятся. Рабочие гнали их прочь, потрясая граблями.

С кем он бегал тогда, двадцать или, может быть, уже двадцать пять лет назад? Одного вроде звали Бобби, другого Том, а фамилия? Они ушли, безликие; он скорбит по ним, как скорбел бы по тем, кто погиб молодым. Они пали жертвой, но не на войне, а в его собственной памяти. Это себя он оплакивает, бегающего по улице, в бриджах со шнуровкой и кожаными заплатами на коленях, в противных шерстяных носках, которые вечно сползают, варежки вымокли и обледенели при обстреле врагов, из носу течет на верхнюю губу, — себя самого.

А потом, уже не для забавы, в старших классах он занимался бегом на короткие дистанции и был третьим в эстафетной команде, на беговой дорожке воображал, что эстафетная палочка — это динамит и надо отдать ее, пока не взорвалась. Для футбола он был тогда слишком тощ, а вот бегать умел. Их команда ни разу не выиграла соревнований, хотя однажды заняла второе место. В памятной книге класса его назвали Мистер Чистюля. Его мать решила, что это лестное прозвище.