Можно рассказать Зику о тайком даримых цветах, о записках, начертанных почти что волшебными чернилами, которые сами собой начинали мерцать, вспыхивали и исчезали без следа. А еще были всякие милые штучки и очаровательные игрушки. Однажды Левитикус сделал для нее брошку, которая со стороны казалась обычной пуговицей, но стоило повернуть филигранный ободок, как миниатюрный механизм внутри начинал выводить изысканную мелодию.

Если бы Зик хоть раз ее спросил, она бы поделилась с ним парой-тройкой историй об этом человеке и тот не выглядел бы уже таким чудовищем.

И все же, подумалось ей, глупо было ждать, пока мальчик сам не спросит. Все вдруг стало очевидней некуда: надо было просто рассказать ему. Пускай бы бедный мальчик знал, что выпадали на их долю и хорошие деньки и что у нее имелись весомые причины — по крайней мере так ей казалось в то время, — чтобы сбежать от строгого, холодного отца под венец с каким-то там ученым, хотя ей тогда набежало едва ли больше лет, чем теперь ее сыну.

И вообще, так бы ему и сказала прошлым вечером: «Ты тоже ни в чем не виноват. Насчет тебя они точно так же заблуждаются, но у тебя еще есть время их переубедить. Тебе еще не приходилось принимать решений, способных искалечить твою жизнь».

От этих мыслей она приободрилась даже больше, чем от раннего возвращения домой и от надежды застать Зика. Можно начать без всяких вступлений. Надо загладить старые промахи — да и они, по сути, не что иное, как недоразумения, порожденные нерешительностью.

Ключ с резким звуком повернулся в скважине. За отворившейся дверью затаилась темнота.

— Зик? Зик, ты дома?

Камин остыл. Брайар взяла лампу со столика у двери и принялась искать спички. В доме не горело ни единой свечи. Ее раздражала необходимость в дополнительном освещении. Прошло много месяцев с тех пор, как можно было вернуться сюда с работы и впустить свет, всего-то раздвинув шторы. Но солнце почти уже скрылось за горизонтом, и все комнаты тонули во мраке, лишь от ее лампы разбегались тени.

— Зик?

Она и сама не знала, для чего опять выкрикивает имя сына, — она уже поняла, что его нет дома. И дело было не только в темноте — просто дом казался пустым. В нем стояла тишина, в которой не было места для мальчика, запершегося у себя в комнате.

— Зик?

Безмолвие становилось невыносимым, и Брайар не понимала отчего. Ей не раз доводилось возвращаться в пустой дом, но это никогда не действовало ей на нервы.

Хорошего настроения как не бывало.

Свет лампы заметался по дому. Детали понемногу выступали из тьмы. Ей не показалось: кое-что и вправду было не так. Один из шкафчиков на кухне открыт; в нем она хранила бакалейные продукты, когда удавалось ими разжиться, — консервы, сухари, крупа. Теперь он зиял пустотой. Посреди комнаты, на полу перед кожаным стулом, блеснул отраженным светом кусочек металла.

Пуля.

— Зик? — снова повторила она, только это напоминало уже не вопрос, а бессильный выдох.

Она подняла пулю и стала рассматривать ее — и все то время, что допрашивала взглядом бессловесный металл, чувствовала себя уязвимой.

И не так, будто за ней наблюдают. Нет, будто она беззащитна перед нападением.

Будто где-то рядом таилась опасность и знала, как пробраться в дом.

Двери. Четыре двери в тесном коридорчике — одна ведет в кладовку, три другие — в спальни.

Дверь Зика была распахнута.

Она чуть не выронила лампу с пулей заодно. Слепой ужас сдавил ей грудь, пригвоздил к месту.

Стряхнуть его можно было единственным способом — пошевелиться. И она поволокла ноги к коридору. Может статься, к ним нагрянули воры… вот только какое-то первобытное чутье подсказывало ей, что посторонних здесь нет. Слишком законченной казалась пустота, слишком глубоко отдавались звуки. В доме никого не было, в том числе и тех, кому тут находиться не полагалось.

Комната Зика выглядела почти так же, как и за день до этого. Ни особой чистоты, ни беспорядка — личных вещей у мальчика было всего ничего.

И лишь выдвижной ящичек сиротливо лежал на кровати.

Поскольку он был пуст, а Брайар понятия не имела, что могло в нем лежать раньше, она сразу направилась к комоду и проверила остальные. В них тоже ничего не обнаружилось, кроме одинокого носка, который до того зиял дырами, что превратился в сетку.

У мальчика была торба. Точно была: с ней он ходил в школу, когда удостаивал ту посещением. Брайар сама ее смастерила из завалявшихся лоскутов парусины и кожи — шила и шила, пока у нее не получилась достаточно вместительная и крепкая сумка, способная выдержать груз учебников, на которые они едва наскребли денег.

И вот ее-то Брайар и не могла найти.

Быстро обшарив комнату, она ничего не достигла: не было даже намека на то, куда подевался мальчик или сумка… пока ей не пришло на ум опуститься на колени и задрать край одеяла. Под самой кроватью — пусто. А вот под матрасом, между рамой и слежавшейся периной, бросался в глаза бугор правильной формы. Просунув руку, Брайар выудила связку чего-то гладкого и хрустящего между пальцами.

Бумаги. Небольшая пачка бумаг всех форм и размеров. В том числе…

Она перевернула ее, осмотрела спереди и сзади, и легкие сдавило таким ледяным страхом, что стало трудно дышать.

…карта центральных кварталов Сиэтла, разорванная пополам.

Надо полагать, на недостающей половине был изображен старый деловой район — тот, что пал жертвой чудовищного землетрясения, последовавшего за пробным пуском Костотряса… тот, где несколько дней спустя потекли первые струйки Гнили.

Откуда Зик ее взял?

С одного края городского плана виднелась аккуратная линия отрыва, — похоже, раньше он красовался в какой-то книге. Однако скромная Сиэтлская библиотека так и осталась за запретными стенами, и книги в городе теперь встречались редко, а стоили немало. Купить такую ему было бы не по средствам, хотя он мог ее украсть или…

От карты странно пахло. Брайар добрых полминуты продержала ее в руках, прежде чем учуяла запах, — тот оказался до того знакомым, что его легко было не заметить. Она поднесла бумажку к носу и принюхалась. Может, ей это только чудится. Но есть один хороший способ увериться.

Она пробежала по коридору к себе в комнату и принялась копаться в высоком и скрипучем платяном шкафу, пока не нашарила нужную вещь — фрагмент линзы, оставшийся с давних времен, с самых первых и самых тяжелых дней… дней, когда приказ об эвакуации только-только вышел и был довольно расплывчатым. Никто не был до конца уверен, от чего спасается и почему; зато все усвоили, что напасть становится различимой для глаза, если надеть маску или очки с подцвеченными линзами.

Других способов на тот момент не существовало. Спекулянты приторговывали стекляшками прямо на улицах, заламывая неслыханные цены, — и не все линзы были настоящими. Кое-какие повытаскивали из промышленных масок или защитных очков, а подделки подешевле так и вовсе мастерили из обычных моноклей и бутылочных донышек.