Вот почему пережитое у Фионы Гестридж меня опьянило. Когда я выходил из ресторана, меня распирало от удовольствия. Я полагал, что поступил правильно не только по отношению к Фионе, но и к себе самому. Я принес утешение нуждающимся и успокоил обиженных, а заодно искупил мои грехи. Такие мысли вертелись у меня в голове, пока я шел на восток по Фулхем-роуд мимо ни много ни мало трех ресторанов, закрывшихся вскоре после моих бичующих отзывов. («Деревянный стол», возможно, не самый худший ресторан на свете, – начинался один, – но, по-моему, до получения такого титула ему осталась лишь самая малость».) Эйфория – странное состояние: это удовольствие, которое ослепляет. Я любил самого себя.

А потом увидел его – сгорбившись и ссутулив плечи, он рассматривал витрину антикварного магазина. И в мгновение ока моя любовь к себе сменилась отвращением. Будто кто-то включил силу земного тяготения, и мои сердце, печень и все внутренности разом придавило к тротуару грузом вины. Он казался меньше, чем я помнил (в чем я тут же обвинил себя самого), и большая, мягкая, щекастая голова теперь съежилась и кожа обвисла, но в нем все еще можно было узнать Гарри Бреннана, человека, у которого я украл работу.

Тогда, чуть меньше четырех лет назад, я был редактором в отделе рецензий, а Бреннан – ресторанным критиком с почти двадцатилетним стажем, и его окружал ореол легенды, которым наделяют тех, чье главное достижение в умении выживать. Если верить слухам, в шестидесятых годах на Дальнем Востоке он принял участие в погребальном обряде, лишь бы попробовать человечину. Судачили, что помимо собаки, кошки и змеи, которых ему подавали во время командировки в Китай, он в различных ситуациях ел тушеную выдру и жаренного на вертеле барсука. Еще говаривали, будто он выдул целую бутылку «Шато Д'Икем»[3]тысяча девятисотого года стоимостью в шесть тысяч фунтов и ни капли не предложил никому из сидевших с ним за столом; что его вышвырнули из «Симпсонс»[4]на Стрэнде за то, что он съел более трех фунтов отборной говядины на ребрах с фуршетного стола и лишь потом объявил, что платить за нее не станет, потому что она переварена. До сих пор, спустя много лет после того, как он ушел с поля боя, еще рассказывают «Гаррины истории».

Он был негодяем и реакционером, и стиль его рецензий был безысходно помпезным («На этой неделе я совершил путешествие в Ломбардию, дабы отведать черной жемчужины сего края, которая зовется трюфель…»), но невзирая на все это, я его уважал, так как он знал, что делает. Да и я ему нравился. Редактором в газету я попал случайно, остался сперва в силу привычки, потом по распоряжению руководства. Он знал, что я готовлю, и доверял мне вылавливать в своих статьях ошибки, которых, нужно признать, было немного.

Однажды незадолго до полудня он возник в редакции у меня за плечом и остался стоять, кашляя и чихая. Глаза у него были влажными и покрасневшими, и каждые полминуты он поднимал ко рту пухлый розовый кулак. А после во фразе, которая как ничто отражала его суть, сообщил, что «поражен инфекцией и оттого в затруднительном положении». В тот день ему предстояло обедать в «Благородном гребешке», почтенном рыбном ресторане в «Сент-Джеймс»,[5]куда он часто захаживал, но о котором не писал уже много лет. Хозяева, его близкие друзья, только что наняли нового шеф-повара. Гарри не сомневался, что кормить будут отменно, но (как он выразился), сейчас «не вполне экипирован судить». Из-за простуды у него пропали вкусовые ощущения. Он спросил, нельзя ли позаимствовать мои.

– Мы закажем одно и то же. Тогда я смогу судить о текстуре и сервировке блюд, а вы, мой милый мальчик, скажете мне, на уровне ли вкус.

Разумеется, я согласился. Предложение мне польстило. Да и кто откажется от дармового ленча.

Поэтому мы пошли в «Благородный гребешок», где нас усадили за лучший столик в углу. Бокалы и фужеры стояли отполированные до блеска. Салфетки лежали неразвернутые. Предложили и унесли ржаной хлеб. Естественно, метрдотель от нас не отходил: здесь любые потуги ресторанного критика на анонимность не имели смысла. Мы начали со сносных морских черенков в чесноке и чили – Гарри назвал его «взвешенным новшеством» для ресторана, который некоторые блюда своего меню подает вот уже тридцать лет. Я сказал все, что следует: описал оттенок дымка во вкусе взбитого сливочного масла, сладковатый душок чеснока и темно-ржаную ореховость чили, жжение от которого не заглушало остальных ощущений. Мы вымазали тарелки хлебом, осушили бокалы чуть переохлажденного «Пуйи-Фюме»[6](Гарри предпочитал французские вина) и стали ждать главное блюдо – запеченную треску с гарниром из моллюсков-сердцевидок.

Гарри встал из-за стола ради – как он выразился – «краткого тактичного мочеиспускания», и заказ принесли, пока его не было. Еще прежде, чем передо мной поставили тарелку, я понял, что меня ждет сюрприз, и, возможно, неприятный. Люди за столиком в другом конце зала не могли не заметить. Если они действительно знали, то ничем вида не подали, – возможно, просто из вежливости. Но треска воняла. Над столом повисло облако смрада – точь-в-точь из палатки рыботорговца под конец дня, да еще с острым привкусом застоявшегося мусорного бака. Я люблю рыбу мертвой, но не настолько же. Наклонившись, я понюхал тарелку и поперхнулся. Потом оглядел зал. Все как обычно. Метрдотель заметил мой взгляд. Улыбнувшись, он сделал шаг вперед, точно собираясь прийти на помощь, но я отказался от нее, с деланной беспечностью подняв с раскрытой ладонью руку. Как я мог дать понять, что рыба не свежая? Гарри ведь дружит с хозяевами. Метрдотель встретил его как родного. Гарри сгорел бы от стыда. Во всяком случае, мне не хотелось, чтобы так вышло. К тому же мы недостаточно хорошо знали друг друга, и мне никак не хотелось напортить что-нибудь при нашей первой совместной профессиональной вылазке.

Я знал, что у меня нет выхода. Убедившись, что никто на меня не смотрит, я ловко поменял местами тарелки, так что у него оказалась моя и наоборот. Я наклонился над тарелкой Гарри. Тут как будто все было в порядке. Отравой не пахло. Никакой угрозой тоже. Кашляя, отплевываясь и вытирая нос скомканным носовым платком, вернулся Гарри и тут же пустился в историю о том, как застукал одного шеф-повара, когда тот мыл в руки в унитазе, потому что раковины не работали.

– …и пожалуйста, стоит себе в заляпанном халате, согнувшись пополам над унитазом, уж вы мне поверьте. А руки запустил в воду по самый локоть…

В конце каждой фразы он делал глубокий вдох, но насморк у него был такой сильный и нос так заложен, что дышать он мог только через рот. Он ничего не чувствовал. Рассказывая, он в самых пикантных местах истории взмахивал вилкой. Я перевел взгляд на ядовитое блюдо перед ним.