— Эй!

Я очнулся, но не сразу открыл глаза.

— Эй! — снова услышал я.

Я медленно поднял голову, посмотрел налево, против солнца. Кто меня звал? Отелло? Не может быть! А кто тогда?

Я был примерно на середине того трехкилометрового участка стен, который начинается в том месте, где проспект Эрколе I поворачивает к Воротам Святого Венедикта, к вокзалу. Место это всегда было особенно уединенным. Оно было таким тридцать лет назад, оно такое и сейчас, несмотря на то, что справа, то есть со стороны промышленной зоны, за последние годы выросли десятки разноцветных домиков для рабочих. По сравнению с ними, с трубами и заводскими корпусами, па фоне которых они расположились, полуразрушенный бастион шестнадцатого века выглядит с каждым днем все более нелепым.

Я смотрел, искал глазами, прищурившись от бившего в глаза света. У моих ног (я только сейчас это заметил) раскинул роскошные кроны благородных деревьев парк «Лодочки герцога», огромный, действительно бесконечный, в центре которого полускрытые зеленью возвышались башенки и шпили magna domus. По периметру парк был обнесен стеной, которая прерывалась только в четырех километрах отсюда, в том месте, где проходил канал Памфилио.

— Эй! Ты что, совсем ослеп? — спросил веселый девичий голос.

По светлым, особенным «северным» волосам, как у «Девушки с волосами цвета льна», я сразу узнал Миколь Финци-Контини. Она смотрела со стены, как с подоконника, опершись о нее сложенными руками. До нее было метров двадцать пять. Она смотрела на меня снизу вверх. Она была так близко, что я смог рассмотреть ее глаза: светлые, большие (может быть, в те времена слишком большие для ее худенького детского личика).

— Что ты там делаешь? Я уже десять минут на тебя смотрю. Если ты спал, а я тебя разбудила, извини. И…. мои соболезнования!

— Соболезнования? Но почему? — пробормотал я, чувствуя, что лицо мое заливается краской.

Я встал.

— Который час? — спросил я погромче.

Она быстро взглянула на наручные часики.

— На моих три, — сказала она с милой гримаской. И добавила:

— Ты, наверное, хочешь есть.

Я был сбит с толку. Значит, и они уже знают! Мне пришло в голову, что они узнали о моем провале от отца или от мамы, конечно, они им позвонили, и многим другим тоже. Но Миколь сама вернула мои мысли в разумное русло.

— Я была сегодня в Гварини с Альберто, хотела посмотреть результаты. Тебе не повезло, верно?

— А ты сдала экзамены?

— Еще неизвестно. Может быть, ждут, когда закончат все экстерны, а потом вывесят отметки. Ну иди же сюда! Подойди поближе, тогда мне не нужно будет кричать.

Это в первый раз она со мной говорила. Больше того, я раньше и не слышал, как она говорит. С того самого дня я заметил, как ее манера разговора похожа на манеру Альберто. Они оба говорили одинаково: обычно медленно, выделяя некоторые ничего не значащие слова, настоящий смысл которых, казалось, был понятен только им, а другие, гораздо более значимые, они проглатывали самым непонятным образом. Они считали, что это их настоящий язык, их собственный, неподражаемый вариант итальянского. Они и название ему придумали: финци-континийский.

Скользнув по поросшему травой склону, я подошел к основанию ограды парка. Хотя там и была тень — тень, пропитанная запахом крапивы и папоротника, — там было гораздо жарче. Теперь она смотрела на меня сверху вниз, ее светлая головка была освещена солнцем, она разговаривала спокойно и уверенно, как если бы наша встреча не была чисто случайной, как если бы мы с раннего детства все время встречались здесь, на атом месте.

— Ну, ты преувеличиваешь, сказала она. — Подумаешь, одна переэкзаменовка!

Конечно, она надо мной смеялась, наверное, даже презирала. Видимо, совершенно нормально, что это случилось со мной, сыном таких заурядных людей, полностью уподобившихся другим, в общем почти гоям… Какое право я имел устраивать такие трагедии?

— Я думаю, ты сама преувеличиваешь, — ответил я.

— Да? — хмыкнула она. — Ну тогда расскажи мне, пожалуйста, почему ты не пошел домой обедать?

— Откуда ты знаешь? — вырвалось у меня

— Знаю, знаю. У меня свои источники.

Наверное, Мельдолези, подумал я, это мог быть только он. (И действительно, я не ошибался.) Но какое это имело значение! Я вдруг понял, что весь этот провал на экзаменах отошел на задний план, стал какой-то детской проблемой, которая уладится сама собой.

— Как это ты там стоишь? — спросил я. — Кажется, что ты в окне.

— У меня под ногами замечательная лестница-стремянка, — ответила она, четко выговаривая почти по слогам «замечательная» в своей обычной гордой манере.

С той стороны стены вдруг раздался громкий лай. Миколь повернулась, посмотрела через плечо со скукой и любовью одновременно. Скорчила рожу собаке, а потом снова повернулась ко мне.

— Фу! — фыркнула она. — Это Джор.

— Какой он породы?

Датский дог. Ему только год, а весит он целый центнер. Он вечно за мной ходит. Я часто пытаюсь запутать следы, но он уж обязательно найдет, будьте уверены. Ужасная собака.

А потом сразу продолжила:

— Хочешь войти? Если хочешь, я тебе покажу, как это сделать.

VI

Сколько лет прошло с того далекого июньского дня? Более тридцати. И все же я закрываю глаза, и Миколь Финци-Контини — вот она, передо мной, смотрит на меня, разговаривает со мной, свесившись со стены своего сада. Она еще была ребенком в том 1929 году, тринадцатилетняя девочка, худая и светловолосая, с огромными светлыми магнетическими глазами. А я был тогда мальчишкой в коротких штанишках, очень тщеславным, очень домашним, малейшей школьной неприятности достаточно было, чтобы повергнуть меня в отчаяние. Мы смотрели друг на друга. Небо над ней казалось особенно голубым и каким-то плотным. Жаркое летнее небо, абсолютно безоблачное. И ничто не могло изменить его. Оно так и осталось неизменным, по крайней мере в памяти.

— Так ты хочешь или нет?

— Ну… не знаю… — начал было я, поглядывая на стену. — Мне кажется, что тут слишком высоко.

— Это ты плохо посмотрел, — ответила она нетерпеливо. — Смотри, тут… и тут… и там, — она показала пальцем, чтобы я смог разглядеть, — здесь везде зарубки, а наверху гвоздь. Я сама его вбила.

— Да, опоры есть, — сказал я неуверенно, — но…

— Опоры? — она со смехом перебила меня. — Я их называю зарубки.

— Ну и неправильно. Они называются опоры, — сказал я твердо и упрямо. Сразу видно, что ты никогда не была в горах.

Я с детства страдал от головокружений, поэтому даже простой подъем меня смущал. Когда я был маленьким, мама с Эрнесто на руках (Фанни тогда еще не родилась) водила меня на Монтаньоне. Она сидела в траве на площадке, где заканчивалась улица Скандьяна. Оттуда можно было разглядеть крышу нашего дома в море других крыш, рядом с громадой церкви Святой Марии в Вадо. Не без страха, помнится, только потому что мама была рядом, я свешивался с парапета, отделявшего площадку от полей, и смотрел вниз, в овраг глубиной метров в тридцать. Почти всегда вдоль отвесной стены кто-нибудь поднимался или спускался: молодые каменщики, крестьяне, грузчики, все с велосипедами на плечах, и старые усатые рыбаки, ловившие лягушек и амиуров[8], с удочками и корзинками, — все они жили в Куакио, Понте делла Граделла, Коккомаро, Коккомарино, Фокоморто, все они торопились и поэтому вместо того чтобы идти через Ворота Святого Георгия или Святого Иоанна (потому что в те времена городские укрепления еще были целы, в стенах не было дыр и проломов, и в этой части стена тянулась на добрых пять километров), шли по дороге вдоль стены. Некоторые выходили из города: в этом случае они, пересекая площадку, проходили мимо, не замечая меня, перелезали через парапет, сползая по нему, пока носок ноги не доставал землю или выбоину в старой стене, и в минуту оказывались на лугу под стеной. Другие шли из деревни: тогда они появлялись наверху с немного застывшим взглядом. Мне всегда казалось, что они смотрят прямо на меня, но я ошибался, конечно, они просто сосредоточенно выбирали опору получше. Каждый раз, когда они повисали так на стене, обычно вдвоем, один впереди, другой сзади, я слышал их неторопливый разговор — они говорили на диалекте, как если бы просто шли по сельской дороге среди полей. Какие они спокойные, сильные, смелые! — думал я. Вот они подтягиваются в нескольких сантиметрах от моего лица, гак что я вижу свое отражение в их глазах и ощущаю исходящий от них запах вина; вот ухватываются покрепче толстыми мозолистыми пальцами за внутренний край парапета; вот из пустоты возникает все их тело — и оп-ля! Они уже здесь. Я бы никогда не смог так, повторял я себе всякий раз, глядя, как они удаляются. Я испытывал восхищение, но одновременно и какой-то ужас.