Ночью мне никто не мешал. Моя душа разрывалась от звуков музыки, новых странных гармоний. Это для меня ново, совсем незнакомо… Но я пойму, я постигну, я одолею! Скорее бы кончилась война. Скорее бы вернулся папа. Скорее бы услышать: «Не, Лёль! Дочурка актрисую будить, ув обязательном порядке! Моя дочурочка прогремить!»

Наутро у тети Вали была прическа, как у Марики Рёкк. Впереди маленькие колечки, а сзади плыли волны волос по плечам.

Наутро я встала с твердым решением: когда вырасту – обязательно буду сниматься в кино».

Или вот тоже «достояние» в копилку опыта Люси-Лючии:

– Каждый вечер тогда немцы пели песню «Лили Марлен». Она была и самой новой, и самой «модной» – «шлягером». Надо обязательно выучить! Мотив я схватила быстро – он простой. А слова? Я вслушивалась в незнакомые слова, старалась запомнить их.

За свои выступления – часто задорные, на потеху публике – юная актриса (стриженая наголо, с чубчиком) получала вместе с едой громкие аплодисменты, а то и крики «браво». К примеру, за первое исполнение очередной новомодной песни девочка получила давно забытые сладости.

– У меня была не только полная кастрюля, налитая прямо из общего котла. Я принесла домой шоколад – коричневые кусочки неправильной формы, как пиленый сахар. А Карл мне вынес целую пачку сахарина! Тетя Валя с моей мамочкой только недавно о нем мечтали. А я его вот уже в «ручках» держу! Вот так-то, дорогие мои! …Проходя мимо детей, которые выжидательно смотрели, я подумала, что надо действовать, милые, а не ждать с моря погоды. Надо уметь действовать, уметь «выделиться»… А вообще-то за талант платят больше. А я талант. Мне так папа сказал. А папа все знает. Он ведь мой папа.

Спустя 30 лет актрисе вновь пришлось вспомнить ужасы войны. Людмила Гурченко и Юрий Никулин исполнили главные роли в фильме «20 дней без войны».

В другой раз – за исполнение нафантазированного и разученного танца и фирменной отцовской «чечеточки» в конце один из зрителей-немцев вынес юной исполнительнице… два портрета Марики Рёкк с нотами ее песен на обратной стороне. Дорогой трофей для талантливой девочки, нафантазировавшей себе славу, как у Марики!

О буднях в оккупированном городе можно прочесть в книгах-воспоминаниях самой актрисы. Эти эпизоды поражают будничностью, точным проникновением в эпоху вынужденных испытаний. Чтение таких мест из книг Гурченко лично у меня вызывают невольные сравнения с теми реалиями, в которых живут иные, в том числе и нынешние, поколения. И тогда внутри, в глубине себя проносится вполне житейская мысль: Упаси Господь!

– Я стояла на балконе и часами наблюдала за жизнью немецкой части. Утром они делали зарядку, бегали по кругу. Через год я поступила в школу. На уроках физподготовки я бегала по этому же кругу десять лет. Потом всю часть выстраивали, читали приказы, распоряжения. Половина немцев уезжала до обеда. Возвращались грязные, в грязной спецодежде, опять выгружали из машин металлические части, детали. Ели они три раза в день из котелков, прямо во дворе. Там же стоял большой котел на колесах. Вечером немцы пели, обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону. Они очень бурно и громко смеялись. Смешно им было все. Иначе откуда столько смеха? Тогда я впервые услышала звук губной гармошки, и не могла понять и разглядеть, что же издает такой неполноценный звук.

А еще подобные описания четко рассказывают о приближении конца войны; картинки войны детскими глазами – кажется нет ничего страшнее и обыденнее… хотя бы потому, что в этих же местах, но уже в других реалиях будет проходить дальнейшая – мирная – жизнь нашей героини.

– Ремонтная часть эвакуировалась. Во дворе сначала валялись деревянные ящики, потом их расхватали на топливо. Долго еще ржавели металлические моторы, гусеницы от танков. Когда я после освобождения училась в школе, у нас проводилась кампания по сбору металлолома, и однажды наш класс в один из воскресников вышел на первое место по району. Теперь в здании школы был немецкий госпиталь. Проход на территорию заколотили досками. Во дворе гуляли легко раненные. Те, у кого в гипсе рука, нога. Некоторых вывозили на воздух прямо в кроватях на колесиках.

И таких эпизодов множество. Можно сказать, что книги Л. Гурченко состоят из эпизодов, сложенных в мозаику жизни великой актрисы. И самые захватывающие воспоминания «родом из детства», из опаленного войной детства… В котором не только голод и холод, не только танцы и песни ради выживания, но и странный опыт взросления, переданный буквально двумя строками в абзаце официальной биографии. «…связалась со шпаной на рынке в оккупированном немцами во второй раз Харькове. Только чудом она не погибла в результате облав, когда в ответ на действия Красной армии и партизан гитлеровцы в душегубках убивали случайных людей – обычно девочек и женщин, пойманных на рынке Харькова. После окончательного освобождения Харькова 23 августа 1943 года, 1 сентября пошла в украинскую школу (в настоящее время гимназия) № 6, которая находилась во дворе дома, где она тогда жила. В школе ей полюбился украинский язык, похожий на язык Смоленщины. Осенью 1944 года поступила в музыкальную школу имени Бетховена». Люся Гурченко действительно промышляла со шпаной на рынке: участвовала в кражах кремней для зажигалок, дынь, мороженого. После войны ни дыни, ни мороженое она уже не ела; «Подержу, посмотрю, понюхаю – и все».

Испытание воровством наверняка проходят все дети, но детей войны сама судьба заставляла воровать – чтоб выжить. Однажды мать Люси узнала о подобной «шалости» и ударила дочь по щеке, а после еще и лекцию прочла, мол, как бы огорчился ее отец, Марк Гаврилович, узнав, что дочурка – воришка.

– Я дала честное слово. Но это было только начало, я воровала до двенадцати лет. В школе – ручки, перья, тетради. В гостях – сахар, конфеты, печенье. Все копила на «черный» день. В укромном месте я прятала свои запасы. Старые съедала, а новыми пополняла. А потом в одно прекрасное утро все кончилось. Желание воровать исчезло навсегда. Даже как-то скучно стало…

Зима перед освобождением Харькова оказалась самой трудной для Люси, самой опасной – девочка реально могла умереть, ведь от голода и истощения она уже не вставала с кровати. Мать и их соседка тетя Валя часто пытались уговорить ребенка съесть хоть пару ложек, – но в доме была лишь фасоль, от которой бедняжку давно воротило. Ни соли, ни хлеба, ни мяса…

– Люся, ну дочечка!

Харьков. Лодочная переправа. «Небольшими группами женщины пешком шли в деревни. За хлеб, сало, муку отдавали вещи, которых не было в деревне…». (Людмила Гурченко)

А ее больная дочечка целыми днями лежала без движения.

«Время зимы 1942/43 года – единственный черный провал в моей памяти за всю войну. Все помню урывками: темно-темно, а потом просвет. А потом опять темно. Когда бомбы взрывались недалеко, мама говорила: «Господи, вот бы р-раз-и все! Ну нет же сил! Ну нет же сил! Больше не могу…» Я лежала. Мне было безразлично. «Мама, наверное, права. А как же папа? Нет, пусть лучше бомба пролетит…»