себе еще один мужской взгляд – снова какой-то быстрый и разочарованный, не заинтересованный всерьез. Полина отвечала из рук вон плохо – еще на середине ее завалили дополнительными вопросами. Я смотрела на растерянное лицо и понимала: она уже не выберется. Вот, для кого сегодня все закончится. Полина не смогла ответить на большинство вопросов вообще, либо отвечала, но неверно. С ней долго возиться на стали – попросили выйти, оставив зачетку, и ждать.

Когда я осталась один на один с комиссией, думала, вот-вот лишусь сознания. Уткнувшись в лист, я еле живым голосом объяснила им свои вопросы:

– Первый у меня был – творчество декабристов, а второй, – тихо-тихо говорила я, – «Мцыри» Лермонтова как романтическая поэма. Но я хотела бы… начать отвечать с Лермонтова…

– С какого? – переспросил мужской голос, сбив меня с толку.

– «Мцыри».

– А какой второй? – сложив руки на груди и откинувшись на спинку стула, снова спрашивал он, делая вид, что недопонял меня. Да что он, издевается?

– Это и есть второй, – с глупым лицом ответила я, поднимая на него глаза.

Меня спасла Завьялова:

– Девушка хочет начать отвечать со второго вопроса, Константин Сергеевич. Вы же не против?

– А-а, все, я понял, нет, нет, конечно, пожалуйста, – затараторил он, наконец прояснив ситуацию.

Уткнувшись в лист с ответами, я, сконфуженная, по-уродски сгорбившись (единственная поза, в которой я чувствую защищенность и какую-никакую уверенность), начала робко и сбивчиво читать тот бред, который начертила за сорок минут, надеясь исключительно на удачу. Честное слово, я ожидала вопроса, упрека, выкрика или хотя бы сдержанного смешка в свою сторону после каждого прочитанного предложения, но не слышала ничего, кроме тишины: даже на стуле никто не ерзал от нетерпения.

Полностью озвучив первый ответ, я опасливо подняла глаза: вся троица внимательно глядела на меня в благоговейном молчании, и я не на шутку задумалась. Неужели все, что я написала без шпаргалок, взятое только из моей головы, может оказаться правильным? Это было самым удивительным – представить себя умной. Ведь я ничего этого не заучивала, а в лучшем случае пробежала глазами. Как, скажите на милость, работает моя избирательная память? Или это адреналин взбодрил мозги до такого состояния, что получилось вспомнить даже то, чего не знал?

– Скажите, по Вашему личному мнению, в чем горе и судьба Мцыри? – спросила Завьялова из личного интереса, а не ради проверки моих знаний (это было слышно по ее интонации).

– В том, что он не мог обрести ни дома, ни семьи; никогда не имел возможности увидеться с близкими, и у него… не было и не будет… родины. Ведь только ради этого человеку и нужна свобода, – глухим голосом отвечала я, глядя в стену и задумавшись.

Завьялова утвердительно кивнула.

– Правильно. Давайте следующий вопрос.

– Творчество декабристов, – начала я, и снова читала, никем не прерываемая, иногда поднимая глаза и замечая, что женщина посередине одобрительно кивает мне и улыбается, словно ручаясь за каждое мое слово. Она была тут старше всех, наверняка опытнее, и, как я поняла, пользовалась безоговорочным уважением: от ее мнения многое зависело, включая окончательное решение комиссии.

Я не успела дочитать ответ до конца, как с замиранием сердца услышала, что меня прерывает властный голос Завьяловой:

– Достаточно. Здесь и так все ясно, я полагаю, – обратилась он уже к коллегам. – Ну что, у членов комиссии остались еще какие-нибудь вопросы?

Я внутренне приготовилась к худшему и вновь подняла глаза, но – о чудо! – увидела, что Довлатов, этот любитель завалить студента дополнительными вопросами, отрицательно качает головой, глядя прямо на меня.

– Нет, вопросов не имею, – выговорил он, и Завьялова отпустила меня, попросив оставить зачетку и пригласить для беседы Полину.

Пораженная до глубины души, я как во сне поднялась, дрожащими руками положила на стол доценту свои письменные ответы и зачетку, изо всех сил стараясь не попасться взглядом Довлатову, который меня теперь до смерти смущал, и вышла из кабинета.

Едва я закрыла за собой дверь, на меня набросился Валера:

– Ну что, как, как ты ответила? Да говори, говори же, Яна! Тебя не завалили?

– Ответила. На втором вопросе они сказали мне, что все со мною ясно, и что я свободна.

– Так это же хорошо! Почему ты не рада?

– Я в шоке, Валер. До сих пор в это не верю.

– Почему?! – Валера был рад, что я сдала зачет, даже больше, чем я сама. Я сильно сжала его руку, не зная, как иначе выразить чувства.

– Мне не задавали вопросов, понимаешь? – спросила я, выкатив глаза. – Вообще никто. Понимаешь?

– То есть как?

– Вот так.

– Ну и хорошо – радуйся! – пытался подбодрить меня Валера.

Мы обнялись. Но я заметила, каким взглядом окинула меня Галя после того, как узнала, что я – единственная, кому Довлатов не задавал вопросов. Ее-то он чуть не завалил, да и вообще дурой выставил, недвусмысленно дав понять, что она слишком тупа, чтобы спрашивать о чем-то сложном. А ко мне почему так лояльно? Чем я лучше? Вызывает подозрения, не так ли?

– Полин, тебе сказали зайти, – вспомнила я, оправляясь от шока. Не верилось, что самое страшное уже позади – пережито, ушло в историю, в анналы личного опыта.

– Я не пойду одна, – сжавшись и чуть не плача, ответила Полина. – Я потом, со всеми…

Я пожала плечами. С ней уже все кончено: пойдет она или нет.

Комиссия совещалась около получаса, за это время мы с Валерой изнервничались и все локти искусали. Пару раз я обращалась к угрюмой Гале, сидящей на полу, чтобы узнать, что с ней, пока она прямым текстом не попросила оставить ее в покое. Так вот, за что меня люди ненавидят – за мое везение? Или она подумала, что такая благосклонность Довлатова ко мне – неспроста?

Один раз дверь открылась, и мы было подумали, что пора возвращаться на кафедру, но это был всего лишь Константин Сергеевич, вышедший поговорить по телефону и тем самым возмутивший воду. Я увидела его в полный рост, и мне хватило одного незаметного и вроде бы случайного взгляда, чтобы понять тип его фигуры.

Он являлся живым примером человека, у которого с возрастом может располнеть что угодно, кроме лица: оно всегда будет немного вытянутым, со впалыми щеками и прорезающимися по краям скулами; да еще щиколотки останутся тонкими, несмотря на хороший пивной животик, вкупе с его ростом почти незаметный и даже позволительный. Длина его ног, по-спортивному стройных, и ширина плеч впечатляли, а руки, как две толстые канатные веревки, только прибавляли массивности его фигуре.