комодов родная, уютная квартира мгновенно становилась чужой. Хозяев били прикладами, затем в одном белье вытаскивали на улицу, в метель. Многих больше никто никогда не видел. А в комнаты вселялся с гармоникой взвод революционной красной армии. Замело, задуло с севера, закапала на снег человеческая кровь.

Но совсем плохо долго быть не может. Тьма рано или поздно сменяется серыми сумерками, а за сумерками когда-нибудь обязательно приходит рассвет. После бессонных ночей на узлах и чемоданах, после разбитых стекол, после сгоревших в печках столов и стульев, после выстуженных черных очередей за хлебом, после стрельбы, голода и страха постепенно наступил новый порядок.

Серые шинели вместе с гармошками вернулись на окраины, стекла вставили, в домах заиграли патефоны. А на углу Романовской, там, где раньше сидел вечный сапожник, засвистела выставленная на подоконник желтая канарейка в клетке.

Мелькнули, как искры, годы НЭПа, город окончательно оправился от кошмара, каждый день открывались все новые учреждения, на улицах весело звенели трамваи, а в полумраке ресторанов можно было увидеть настоящие английские костюмы, подернутые красной шелковой нитью. Рядом с костюмами сидели пахнущие духами женщины с горностаем на голых плечах и длинными мундштуками в вялых руках. Потом и это исчезло. А рестораны переделали под фабрики-кухни. Молодая страна, уже не стреляя в переулках, научилась как и с кем ей жить.

В воскресный мартовский вечер, когда небо над голыми деревьями уже окрасилось в холодный темно-синий цвет, к ступенькам Петро-Павловского собора, где обычно собираются нищие, подошел милицейский наряд.

— Документы, — коротко приказал грузный краснолицый старшина, поочередно разглядывая замерших возле церковной стены: закутанную в старенький платок бабу, одноногого калеку и седого, еще нестарого, худого мужчину в длинном черном потертом пальто.

— Та нема, хлопцы, — испуганно выдохнула баба, сжимаясь под взглядом и комкая в руках край платка. Остальные двое молчали.

— С Украины, — в полголоса сказал старшина напарнику. Молодой милиционер понимающе кивнул головой. В любом райотделе города знали: на Украине голод, крестьяне из пограничных областей бросают свои дома и в поисках куска хлеба, любыми путями: товарняками, пешком, стараются просочиться сквозь милицейские кордоны.

— Я до сестры, хлопцы… Отпустите… Сестра там у мене, — умоляюще, еще надеясь на чудо, залепетала баба и, словно пытаясь показать, где именно живет ее сестра, махнула рукой куда-то на юго-восток. Она хотела добавить, что сестра добрая, что у нее семья, дети, корова, что она выручит, спасет, но осеклась и промолчала. Руки бабы дрожали. — Господи, защити…

— Собирайся, пойдешь с нами.

— Хлопчики… да як же… Христом Богом… Не забирайте… В ноги вам поклонюсь. — Побелела баба и тут же бухнулась коленями в грязные ступени.

— Встать! Вставай, дура… Иван, подними ее, — раздраженно прикрикнул старшина и повернулся к седому мужчине. — Ну, а ты?

— Освобожден после отбытия срока заключения. Добираюсь с Соловков домой. В Брянск. — Очень спокойно, словно речь шла не о нем, сказал мужчина.

— Кругами добираешься. Документы!

Мужчина также спокойно достал из кармана пальто сложенный вчетверо грязный лист бумаги и протянул старшине.

— Глянь-ка, монах Досифей… — удивился молодой милиционер, через плечо старшего заглядывая в справку. Мужчина неожиданно улыбнулся.

— Что улыбаешься? — искоса взглянув на странного человека, спросил старшина и подчеркнуто медленным движением спрятал справку во внутренний карман шинели.

— Знаю, что дальше будет.

— Правильно знаешь. Тоже собирайся, — милиционер пнул сапогом сморщенный мешок у ног мужчины. — Твое?..

— Хлопчики… Як же… сестра…

— Все! Вы двое — с нами. А ты, кусок, вали домой, — краснолицый старшина тяжело наклонился к инвалиду. — Еще раз увижу, что побираешься, пойдешь по административной. В нашем районе нищих нет, понял?

Молодая страна незримой сетью освобождалась от ненужного балласта. В весенних парках среди талого снега играли духовые оркестры, жизнеутверждающе колыхались на холодном ветру плакаты из красного кумача, дымили трубы заводов. Люди с каждым годом начинали жить все лучше и лучше, и власть не хотела омрачать их взгляды видом всякой рвани. На солнце не должно быть пятен.

В тот же вечер, но уже позже, другой наряд из трех человек, с голубыми, как небо, околышами на фуражках, окружил старый деревянный дом на окраине Серебрянки. Один из милиционеров тихонько присел под низким окном с резными наличниками, другой, достав из кобуры наган, отошел подальше, в темноту мокрого сада. А третий осторожно поднялся по крыльцу и, прислушиваясь, замер у дверей. На улице было тихо, лишь где-то далеко, за домами, слышался приглушенный женский смех.

— Дома, — шепнул тот, что у окна. Дальше все происходило очень быстро. Милиционер на крыльце с силой ударил ногой в дверь, деревянная щеколда хрустнула, он заскочил в дом, в прихожей загрохотали какие-то ведра, в свете окна замелькали тени. Пронзительно закричала женщина. В следующее мгновение над присевшим под окном оперативником зазвенело стекло, оконная рама с треском вылетела, а за ней на промерзшую землю мягко спрыгнула чья-то темная фигура.

— Сто…ять! — следом была грамотная подсечка, фигура охнула и рухнула на клумбу, зарываясь лицом и руками в грязный, талый снег. В ту же секунду спину убегавшего придавили коленом, а в затылок больно уперся холодный ствол нагана.

— Петров, что у тебя? — донеслось из разбитого окна.

— Взял… Лежать!

Сразу с двух сторон затопали сапоги. Человеку на клумбе закрутили за спину руки и рывком, за волосы, подняли лицо вверх.

— Здорово, Козырь. Что ж ты… Говорили тебе, не появляйся в городе… — тяжело дыша, сказал кто-то из милиционеров.

— За мной ничего нет, начальник, — разбитым ртом прохрипел человек, пытаясь посмотреть, кто его держит.

— Какая разница. Все, отблатовался! Поедешь подальше отсюда — поднимать народное хозяйство Сибири. Нам меньше проблем. Встать!..

Город окутал невиданный доселе мрак.

* * *

В два часа ночи на втором этаже здания областного ОГПУ горел свет. С фасадной части здания, выходящей на проспект, высокие окна были наглухо закрыты тяжелыми темными шторами. Зато с внутренней стороны дворика весь этаж весело светился пятнами желтого электрического света.

В одном из кабинетов, за заваленным бумагами столом, сидел усталый пожилой мужчина во френче военного образца и просматривал пронумерованные листы документов из объемной папки, с бледно-красными печатями на картонной обложке. Иногда что-то в тексте привлекало его внимание, он морщил лоб, моргал покрасневшими глазами, делал карандашом пометки на полях и откладывал лист в сторону. Гипсовая пепельница на столе была набита сплющенными папиросными окурками, рядом с телефоном стоял забытый стакан с остывшим чаем. Больше всего на свете мужчине хотелось прямо сейчас спрятать опостылевшую папку в сейф, вызвать машину, через десять минут зайти в собственную квартиру, снять тесные сапоги, лечь в постель, нагретую теплом спящей супруги, и