Помню, когда разразился скандал с Моникой Левински, журналистка К. написала страстную статью в защиту стажерки Белого дома, которую предала не только вашингтонская подруга Линда Трипп, но и – что еще хуже – друзья из Беверли-Хиллз, вовсю продававшие школьные воспоминания о Монике прессе. Статья вышла в свет, и К. получила множество гневных писем, включая одно от некоего индивида, начинавшееся словами: «Да по твоей писанине сразу ясно, что ты толстая и тебя никто не любит». И вот это послание – это слово – зацепило К. больше всего. Словно если верна первая часть, «ты толстая», то должна быть верна и вторая, «тебя никто не любит». Словно быть а-ля Левински хуже, чем быть предателем или тупицей. Словно иметь лишний вес – преступление.

В нашем мире любить пышную даму – это подвиг. А может, даже тщетность. Потому что, любя К., я понимал, что люблю женщину, которая не верит, что достойна чьей-либо любви в принципе.

И теперь, когда между нами все кончено, я не знаю, куда излить гнев и печаль. На мир, что заставил ее так относиться к собственному телу – нет, к самой себе, – и возможности быть желанной. На К., которой не хватало воли не слушать то, что говорит ей мир. Или на себя за то, что не сумел полюбить ее достаточно, чтобы заставить поверить в себя.

Я прорыдала все «Свадьбы знаменитостей», сидя на полу у дивана. Слезы катились по подбородку и вымачивали мне футболку, пока тонюсенькие, почти прозрачные супермодели одна за другой говорили «я согласна». Я плакала о Брюсе, который понимал меня куда лучше, чем я думала, и любил куда сильнее, чем я заслуживала. Он мог быть всем, чего я только хотела, на что надеялась. Брюс мог стать моим мужем. А я его отшила.

И потеряла его навсегда. И Брюса, и его родителей – то, что мне в нем, помимо остального, нравилось больше всего. Эдакие идеальные Джун и Уорд [2], если бы те были евреями и жили в Нью-Джерси в девяностые. Отец Брюса, с вечными бакенбардами и такими же добрыми, как у Брюса, глазами, работал дерматологом. Он души не чаял в своей семье. Не знаю, как еще описать это – или то, насколько это меня поражало. По сравнению с моим папашей Бернард Губерман казался пришельцем с Марса. «Он и правда любит своего ребенка! – изумлялась я. – Он и правда хочет проводить с ним время! Он помнит подробности жизни Брюса!» То, что и я нравилась Бернарду Губерману, вероятно, связано не с моей личностью, а с тем, что я: а) еврейка, то есть потенциальная сноха; б) хорошо трудоустроена, а значит, по идее, не мечу в брак по расчету и в) источник счастья для его сына. Но меня не волновали причины его хорошего отношения ко мне. Я просто купалась в его доброте при каждой удобной возможности.

Мать Брюса, Одри, была малость жутковатой, с ухоженными ногтями, каждый раз выкрашенными в такой цвет, о котором напишут в следующем номере «Вог», и идеальной укладкой. В ее доме, с семью ванными комнатами, полном стекла и белоснежных ковров, покрывающих пол от стены до стены, царила безукоризненная чистота. Вся-из-себя Одри, так я называла ее в разговорах с друзьями. Но стоит только копнуть глубже маникюров, и Одри тоже оказалась неплохой. Она выучилась на преподавателя, но к моменту нашего знакомства дни заработка на кусок хлеба для нее уже были в далеком прошлом, теперь она стала женой, матерью и активисткой – постоянным членом родительского комитета, вожатой младшей дружины скаутов, президентом женской сионистской организации «Хадасса», человеком, на которого всегда можно положиться, если нужно организовать ежегодную благотворительную раздачу продуктов в синагоге или зимний бал для сестер.

Недостаток подобных родителей, как мне думалось, в том, что они убивают в ребенке честолюбие. С моими разведенными родителями и учебным кредитом мне приходилось всеми силами выцарапывать подъем на очередную ступеньку социальной лестницы, очередную работу, очередное задание на фрилансе, лишь бы получить больше денег, больше славы, насколько вообще можно о ней говорить, когда твое дело – рассказывать истории других людей. Когда я начинала в крошечной газетенке бог знает где и писала репортажи об автомобильных авариях и заседаниях комиссий по канализации, я спала и видела, как перебираюсь в более крупное издание, а когда мне это наконец удалось, я уже через каких-то две недели думала, куда двигаться дальше.

Брюс же преспокойно плыл по течению: занимался диссертацией, тут проводил пару-другую у студентов, там что-нибудь писал на заказ, в общем, зарабатывал в два раза меньше меня, а за страховку автомобиля (и сам автомобиль, если уж на то пошло) платили родители, они же «помогали» с арендой квартиры, а еще спонсировали его житие, выдавая по сто баксов при каждой встрече. Туда же шли фантастически щедрые чеки на день рождения, Хануку, а иногда и просто так. «Сбавь обороты, – говаривал он мне, когда я ранним утром вылезала из постели, чтобы поработать над статьей или съездить в офис в субботу, разослать запросы нью-йоркским редакторам. – Тебе нужно больше наслаждаться жизнью, Кэнни».

Мне иногда казалось, что ему нравится воображать себя эдаким героем из песни раннего Спрингстина – безудержным, страстным девятнадцатилетним романтиком, который бросает вызов миру в целом и отцу в частности, ищет ту самую, единственную, что его спасет. Вот только проблемка: родители Брюса не давали повода взбунтоваться: ни тебе тяжелой, отупляющей работы на фабрике, ни категоричного, жесткого давления отцовского авторитета, и уж точно никто не держал его в бедности. А песня Спрингстина длилась всего три минуты – включая главный мотив, припев и громогласную гитарную кульминацию, – и в ней не было ни слова о грязной посуде, нестираном белье, неубранной постели, о тысяче мелочей, в которых выражаются доброжелательность и забота, ради которых, собственно, и стоит поддерживать взаимоотношения. Мой Брюс предпочитал дрейфовать по жизни, неспешно почитывать воскресную газету, покуривать первоклассную травку, мечтать о публикациях в крупных изданиях и более существенных заказах, не то чтобы сильно стараясь их получить. Однажды, еще на заре наших отношений, он отправил вырезки своих публикаций в «Икзэминер» и получил краткое «попробуйте лет через пять». Брюс забросил письмо в коробку из-под обуви, больше мы его не обсуждали.

Но он был счастлив. «В голове голяк, и мне плевать», – пел он мне, цитируя группу «Грейтфул Дэд», а я вымучивала улыбку, думая, что в моей-то голове голяка не случается, а если