Как-то раз мы с Люсей перебирали бумаги и старые фотографии, снятые нами с чердака. Были там рождественские и пасхальные открытки. Было несколько почтовых карточек с нарисованными китайцем, японцем, немцем, англичанином, французом и бравым русским казаком — как я понимаю, что-то из политической агитационной карикатуры периода Русско-японской войны. Что-то еще… Пара монет с квадратными дырками по центру, цветные бумажки — то ли боны, то ли чеки, то ли еще что. И где-то среди всех этих сокровищ нашлась старая фотография на плотном паспарту. На фотографии два человека. Точнее, один человек, а второй… Второй — даже на фотографии видно было, что он не живой, но и не манекен. На обороте написано когда-то фиолетовыми, а теперь выцветшими почти до желтизны чернилами: «Степанъ Лисицынъ съ чучеломъ Родия Ликина. Собрание золотопромышленниковъ».

— Кто это? — спросил я у Люси.

— Это, наверное, папин прадедушка, — сказала Люся.

— Аааа. Понятно. А этот, который рядом?

Люся не знала и поэтому позвала бабушку. А бабушка…

— Где вы это нашли? На чердаке… Нечего вам ерунду всякую. Еще заразу какую подцепите.

— А кто это?

— Дед.

— А рядом?

— Маленькие вы еще. Ни к чему вам это.

И фотографию забрала. Унесла куда-то, спрятала.

Потом я слег со скарлатиной.

Среди разнообразных бредовых картин, когда температура поднималась за сорок, я помню одну и ту же фигуру неживого человека, стоящего рядом со Степаном Лисицыным в каком-то собрании золотопромышленников.

История из 1916(?) года.

Семейство золотопромышленника Юдина ночью вырезали. Самому хозяину голову раскроили топором, сыновьям, Васе и Лене, волчьей картечью в упор разнесло затылки, дочку, Людочку Юдину, нашли в спальне с перерезанным горлом. Та же участь постигла и всю немногочисленную прислугу. На месте кровавой драмы среди тел не оказалось только бывшей жены покойного главы семейства — Веры Никифоровны, известной героини обороны губернского центра в дни Боксерского восстания. В те времена ей на грудь навесили серебряную медаль, а теперь она исчезла вместе с горным мастером Шелудько. Одна версия дальнейшего развития детективного сюжета гласит, что «полюбовников» нашли на заимке купца Окладова в Сухом Ключе, где и устроили суд Линча, не дожидаясь приезда полицмейстера. По другой версии, Юдиху встречали в 1929 году в Даляне.

Насколько верны та или другая возможность жизни возможной убийцы, судить трудно. Кто сейчас за давностью лет сможет утверждать даже то, что героиня обороны губернского города и кровавая Юдиха — одно лицо?

Кто-то мне сказал, что видел на кладбище при православной церкви в Харбине деревянный крест с надписью: «В. Н. Шелудько».

В начале девяностых мне довелось оказаться в одной из старейших казачьих станиц, основанных по левому берегу Амура. Сельский глава, бывший замначальника заставы по складу и прочей хозяйственной части, по-моему, Орлов была его фамилия, поил редкой по антиалкогольному закону «Столичной», угощал маринованной свекольной ботвой и познакомил с двумя старейшими казаками. Оба деда друг друга на дух не переносили, потому что отец одного был в красных партизанах, а отец другого казачил за белых. Красного в какой-то стычке убили то ли японцы, то ли бандиты. А белого в 1932-м во время подавления крестьянского восстания забрали чекисты. Самое интересное, что оба деда служили во время Отечественной в одном полку и на встречу пришли, увешанные не только своими боевыми и юбилейными наградами, но и медалями своих расстрелянных отцов. Набор наград у того и у другого был совершенно идентичный, включая серебряные «За поход в Китай», бронзовые «За Японскую войну» и по два Георгия. По-моему, с «красным» я встречался до обеда, а «белый» пришел под вечер, впрочем, могу и перепутать, потому что принципиальной разницы между ними я не заметил. Оба хвалили Сталина и ругали Горбачева, оба звенели наградами, оба пришли с самогонкой, и каждый избегал говорить о другом. История, рассказанная ими между воспоминаниями о том, как они с Жуковым планировали взятие Кенигсберга и Берлина, и рассуждениями, почему Австрию нужно было отдать капиталистам, сложилась из разных кусков как бы сама собой, и я записал ее приблизительно, так, как услышал. Впрочем, вы же понимаете, что одно дело, что говорят, и совсем другое, что мы слышим.

Братья Лыховы, Борис и Глеб, были близнецами, не похожими ни на отца, ни на мать. Одной из причин для того, чтобы по пьяному делу бить друг другу морду, был спорный вопрос, кто старший. Говорят, в детстве они были так похожи друг на друга, что даже батя и мамка — и те путали их, не говоря уж обо всей станице. Избу Лыхов поставил вверх по течению Амура, несколько на отшибе; это если в сторону туберкулезной больницы идти, то нужно чуть влево взять вот как раз перед сосняком. Там сейчас ничего нет. Братьям было года по два-три, когда их мать родила дочку. Через год после этого, аккурат в воскресенье, вверху станицы высадились хунхузы, и мать Лыховых увели за реку. А сам Лыхов был в разъезде, потому-то хунхузы и смогли увести жену его. Если бы отец был дома, у них бы этого не получилось, потому что он знатный казак был. Мать же, видя, что к дому подходят китайцы, наказав братьям бежать в станицу, всучила им дочку, а сама взяла ружье и пошла «встречать гостей». Говорят, когда станичные казаки прибежали, поднятые по тревоге, у ворот лежал один застреленный китаец, а в том месте, где причаливала лодка, — еще один. Вроде бы того, что у избы, убила сама хозяйка, а того, что на берегу, видно, только ранила, но тяжело, так что китаезы своего и добили. Лыхов после этого совсем озверел, ну, да это понятно почему. Несколько раз подбивал казаков в набег на правый берег, и те поначалу соглашались, а как поняли, что толку от тех китайских сел, что за Амуром, нет — ну что там, в самом деле, было взять, нищета сплошная, — стали отнекиваться да прикрываться тем, что то по хозяйству дел хватает, то тем, что у нас-де с Китаем мир заключен еще когда, то еще чем. Тогда Лыхов взялся все сам в одиночку делать. Нет, если там по обязанности воинской какой, в разъезд или в город по приказу — это он не отказывался, но все остальное время хозяйством не занимался, а пропадал за рекой. Все выискивал тех хунхузов и жену свою. Понятно, ничего не нашел. А через пару лет, получается, Борису с Глебом уже лет по семь было, на острове, что чуть ниже станицы, там постоянно ярмарку проводили, вот во время базарного дня, когда с нашей стороны торговцы приехали и с той стороны тоже, Лыхов прокрался пластуном в палатку самого богатого и знатного торговца — то ли мандарина китайского, то ли бонзы какого, — и всех, кто в той палатке был, в одиночку, как свиней, порезал. И что главное-то, после этого от охранников живым ушел. Вот, значит, какие дела. Китайский император потребовал от нашего губернатора выдать того казака, кто учинил такой разбой, ну а нашим властям, хоть те и знали, что этот мандарин убитый — главный у хунхузов, ничего не оставалось, как предупредить Лыхова, что его придут арестовывать. Ну а раз предупредили, то понятно, что к тому времени, когда за казаком пришли, того и след простыл. Куда он делся, никто не знает, а если и знали, так молчали так, как будто не было такого казака. Ага, значит, так: Лыхова нет, а детишек его, Бориса и Глеба, вместе с сестрой их Анной на воспитание взяло общество. То есть они продолжали жить в своем доме и хозяйство вели, как могли, а станичные им помогали, да за ними присматривали.