— Ледниковые периоды…

— …И в работе каждого творца очень важным элементом является замысел.

Когда я увидел тебя, мне показалось, что ты сможешь стать моделью для одной картины, но, когда ты разделась, я понял, что должен писать с тебя совсем другую картину.

Ты оказалась прообразом не того мира, который видел в тот момент я, а того мира, которым являешься ты.

— Ну и что это за мир?

— Понимаешь, когда-то, очень давно, так давно, что, возможно, уже и не правда, я сказал одному своему товарищу: «Любовь — это страсть, верность, нежность и совесть, идущие вместе».

Потом подумал, что смог бы написать картины на эту тему, но как-то все не складывалось, до тех пор, пока я не встретил тебя.

И теперь мне нужно подумать.

— А что вы хотите написать с меня?

— Страсть.

— Классно.

Как у Онегина с Татьяной, — улыбнулась Злата, и я улыбнулся в ответ девочке, вспомнившей классика:

— Как у Ленского с Ольгой.

— А Ленский — это… кажется… — Злата явно пустила свою память в разнос, а я слегка удивился:

— Ты не помнишь, кто такой Ленский?

— Ленский? А на фиг мне помнить всех этих революционеров?..

…Вот так…

…После этих слов обнаженной красавицы, ясными глазищами смотревшей в мои глаза, у меня отвисла челюсть.

Хорошо, что ненадолго.

И моего хождения в удивление девочка, кажется, не заметила.

В одной комнате, друг напротив друга, находили себе место два продукта эволюции человека, говорившие на одном языке, смотревшие на часы, показывавшие одинаковое время, но являвшиеся разными формами жизни.

Да и эпохи у нас оказывались разными.

Тот мир, в котором жил я, уходил в прошлое, независимо от моих желаний и устремлений.

И единственное, что я мог противопоставить приходящему миру — это понимание того, что представлял поколение, которое не только никем не стало, но даже и не решило, кем оно хотело бы стать.

Строителей коммунизма из нас, слава богу, не получилось.

Но и нестроителей, впрочем, — тоже.

Объявив свое образование лучшим, мы так и не определились с тем — зачем его получаем.

А новый мир образовывался независимо от образования.

И демонстрировал свои критерии понимания истин: думай, как хочешь — делай, как надо…

…Пока я раздумывал об этом, Злата выпрямилась, встала передо мной и, поставив ножки чуть шире плеч, стала раскачиваться из стороны в сторону, перенося вес с одной ноги на другую, умудряясь при этом подниматься на носочки.

— Ну что? — прошептала она. — Глупая я?

— Нет, друг мой. Это слово здесь не подходит, — я отвечал ей так же тихо.

— Глупая! Глупая!..

А вы, умники? Начитались книжек, наслушались чужих слов и решили, что все понимаете. — Это уже было похоже если не на революцию, то — на бунт.

По крайней мере — коммунального масштаба.

— Злата, мы понимаем далеко не все, но знания никогда не мешали пониманию.

— Какие знания?

Вот вам вдолбили в голову, что с молодой девушкой спать нельзя, вы и повторяете.

И еще и называете это православным воспитанием. — Констатация параметров ситуации завершилась вопросом:

— А почему же, если нельзя до восемнадцати, девочка созревает в двенадцать?

Как это Бог такую промашку допустил?

— Ну… — понимая, что говорю ерунду, я сопротивлялся довольно вяло, просто не желая сдаваться без арьергардного сражения. — Наверное, Бог посылает нам испытания.

— Так, по-вашему, Бог — это какой-то провокатор?

Вы и Бога себе придумали по своему пониманию.

Мне нечего было сказать, потому что, на мой взгляд, в наше время бессмысленно называть сексуальные отношения грехом, как это продолжает делать отставшая от жизни церковь.

И пора уйти от мысли — не ложись в постель.

Эту мысль, наши дети давно уже заменили на идею — ложись в постель с достойным себя.

Впрочем, этой подмены не заметила не только церковь, но и все наше поколение.

Я ничего не ответил на последние слова Златы; и она воспользовалась моим молчанием:

— Так.

О чем бы мне вас еще спросить?

— Спрашивай о чем хочешь, — сказал я; мне было искренне интересно, но я на всякий случай задал параметры будущих вопросов Златы:

— Только никогда не спрашивай о том, что тебя не интересует.

— А если мой вопрос будет вам интересен, вы запомните его?

— Я запомню твой вопрос, если мне будет интересен мой ответ.

— Почему?

— Потому что в вопросе самое интересное не вопрос, а ответ.

— Вы в Бога верите? — спросила Злата. И я понял контрольность ее слов.

Такое нам с девочкой обоим досталось время — о чем бы мы ни говорили, рано или поздно заговариваем о том, о чем мы не имеем ни малейшего понятия.

— Вы в Бога верите? — повторила свой вопрос она.

В отклик я промолчал, не зная, как ответить на ее вопрос самым понятным и ей, и мне образом; и Злата доспросила:

— Почему вы молчите?..

…Я знал, почему я молчу.

Я — атеист; но, проходя мимо церкви, крещусь.

Зачастую единственным на улице.

И то, что я не верю в существование Бога на небе, креститься, глядя на купола, мне не мешает.

Не мешает же мне стремиться делать своими картинами и этот мир, и свою страну лучше, несмотря на то, что, по крайней мере в пределах своей страны, я не верю, что это можно сделать.

Однажды мы разговорились с моим другом, художником Андреем Кавериным, о том, что теперь все вдруг стали говорить, что верят в Бога, и он уточнил Писание для наших современников:

— Скажи мне, когда твой сегодняшний Бог стал твоим сегодняшним Богом, и я скажу — кто ты?..

— … Почему вы молчите? — повторила свой вопрос Злата.

Выбора у меня не было; и я сказал этой девушке правду:

— Я молчу потому, что ты — девушка, перед которой мне не хочется лицемерить.

И тогда Злата вздохнула:

— Что ж… Вы плывете правильным курсом. — И хотя я не понял — к чему относились ее слова: к Богу или к нежеланию лицемерить — ее похвала была мне приятна.