«Как насчет „зуб за зуб“? Это никого не смутило?» – подумалось мне.

Когда мы вышли из церкви на яркий свет, я увидела на другой стороне улицы четырех девочек, сидящих бок о бок на низком кирпичном ограждении. Длинные жеребячьи ноги, беззаботно болтающиеся в воздухе. Подчеркнутая лифчиком округлость груди. Те самые подружки, которых я встретила на опушке леса. Они сидели, сбившись в кучку, и смеялись, пока одна из них, снова самая хорошенькая, не показала на меня, и тогда они повесили головы в притворной скорби. Но животы у них по-прежнему сотрясались от смеха.

* * *

Натали похоронили в семейной могиле, рядом с могильным камнем, на котором уже были выгравированы имена ее родителей. Есть мудрость, гласящая, что дети не должны умирать раньше родителей, что это противоречит естественному ходу вещей. Но это единственный способ по-настоящему удержать ребенка при себе. Дети вырастают и создают более крепкие союзы. Они обзаводятся семьями или любовными гнездами. Они не будут похоронены с вами. Но семья Кин останется нерушимой. Под землей.

* * *

После похорон люди собрались в доме семьи Кин. Это большой каменный фермерский дом – воплощенный образ пасторальной Америки. Он не такой, как все другие дома Уинд-Гапа. Сельский стиль с его самобытностью не в почете у богатого населения Миссури. Это можно понять: в колониальной Америке богатые женщины носили платья утонченных серых и голубых тонов, в противовес своему имиджу «новосветских деревенщин», в то время как зажиточные англичанки ходили разряженными в пух и прах. Короче говоря, дом семьи Кин выглядел слишком миссурийским для миссурийской семьи.

Стол а-ля фуршет состоял в основном из разных видов мяса: индейка и ветчина, говядина и оленина. Также были соленья, оливки, фаршированные яйца, блестящие булочки и запеканка с корочкой. Гости разделились на две группы: тех, кто плакал, и тех, кто нет. Стоики собрались на кухне, пили кофе и спиртные напитки, говорили о предстоящих выборах в городской совет и перспективах школ; иногда, понизив голос, возмущались недостаточным прогрессом в расследовании убийств.

– Клянусь, если увижу, как кто-то незнакомый подходит к моим девочкам, пристрелю сукина сына к чертям собачьим, не успеет и рта раскрыть, – сказал мужчина с лицом, похожим на лопату, хлопая ладонью по сэндвичу с ростбифом. Друзья одобрительно кивнули.

– Не знаю, почему, черт возьми, Викери не вычистил лес, – да вырубить бы его к чертовой матери. Он ведь там, ясно дело, – сказал молодой человек с оранжевыми волосами.

– Донни, пойдем завтра туда вместе, – сказал мужчина с лопатообразным лицом. – Прочистим его акр за акром. Найдем сукина сына. Пойдем?

Собеседники что-то промычали, в решимости исполнить задуманное, и выпили очередную дозу спиртного из пластиковых стаканчиков.

Я записала в ежедневник: утром прогуляться вдоль леса – посмотреть, приведут ли эти пьяные разговоры к действию. Несложно себе представить диалог по телефону на следующее утро, смущенным тоном:

– Ты идешь?

– Даже не знаю. А ты?

– Ну, я обещал Мэгги снять зимние рамы…

Потом договорятся как-нибудь встретиться, выпить пива, и положат трубки – медленно, чтобы заглушить виноватый щелчок.

Те, кто плакал, в основном женщины, расположились в гостиной, на плюшевых диванах и кожаных оттоманках. Там был брат Натали, он сотрясался от рыданий в объятиях матери; она же плакала молча, покачивая сына и гладя его темноволосую голову. Милый мальчик, так открыто плачет. Никогда такого не видела. Женщины принесли им тарелки с закусками, предлагая подкрепиться, но они только молча покачали головами. Моя мать порхала вокруг них, как обезумевшая птица, но они ее не замечали, и вскоре она ушла к своим подругам. Господин Кин молча курил в углу вместе с господином Нэшем.

В комнате еще оставались следы недавнего пребывания Натали. На спинке стула висел маленький серый свитер, у двери стояли тенниски с ярко-голубыми шнурками. На книжной полке лежал отрывной блокнот с единорогом на обложке, в подставке для журналов – зачитанная книга «Скачок во времени».

Я чувствовала себя гадиной: не сказала родителям Натали, зачем пришла, даже не подошла к ним до сих пор. Бродила по их дому и шпионила, опустив голову над банкой с пивом, как стыдливое привидение, пока не увидела Кейти Лейси, свою старую лучшую подругу из школы имени Калхуна. Она стояла в кругу приятельниц, женщин с красивыми прическами, удивительным образом похожих на подруг моей матери, только лет на двадцать моложе. Когда я подошла, Кейти поцеловала меня в щеку.

– Я слышала, что ты здесь. Надеялась, что позвонишь, – нахмурила она тонко выщипанные брови, потом пропустила меня к трем своим приятельницам, и те по очереди меня приобняли.

С каждой из них я в свое время дружила. Мы обменялись соболезнованиями и сокрушенно прошептали, как печален повод, по которому мы собрались. Энджи Пейпемейкер (в девичестве Найтли), в школьные годы страдавшая булимией, от которой она сильно исхудала, похоже, так и не излечилась – ее шея была тонкой и жилистой, как у старухи. Мими, избалованная дочка богатых родителей (у ее отца крупная птицеводческая ферма в Арканзасе), которая всегда меня недолюбливала, что-то спросила про Чикаго и тут же отвлеклась на разговор с малышкой Тиш, самой маленькой из всех, которая почему-то сочла нужным сочувственно держать меня за руку.

Энджи сообщила, что у нее есть пятилетняя дочь, – сегодня муж охраняет ее дома с пистолетом.

– Скучно же будет этим летом малышам, – вполголоса заметила Тиш. – Думаю, что все теперь держат своих детей взаперти.

Я вспомнила девочек, которых видела у церкви после панихиды, – ведь они не намного старше Натали, так о чем же думают их родители?

– Камилла, а у тебя дети есть? – спросила Энджи тонким голоском, под стать ее фигуре. – Забыла спросить: ты замужем?

– Нет и нет, – ответила я, прихлебывая пиво.

Мне вспомнилось, как Энджи рвало у меня дома после уроков. Она запиралась в ванной, откуда потом выходила красной и ликующей. Карри был неправ: прошлое, связывающее меня с этим городом, больше отвлекало от дела, чем помогало.

– Дамы, не собираетесь ли вы утомлять нашу гостью весь вечер?

Я обернулась и увидела одну из маминых подруг, Джеки О’Нил (урожденную О’Киф).

Она явно недавно сделала себе подтяжку: глаза отекшие, кожа лица влажная, красная и натянутая, как у сердитого младенца, вылезающего из утробы матери. На загорелых пальцах сверкали бриллианты, и, когда она меня обняла, пахнуло «Джуси фрут» и тальком. Все это уже напоминало вечеринку. А я снова чувствовала себя безответной девочкой, не отваживаясь достать блокнот, пока мама была рядом и посматривала на меня с угрозой.

– Детка, какая же ты красавица! – промурлыкала Джеки.

Ее голова была похожа на дыню, волосы пережжены перекисью, на лице хитрая улыбка. Джеки была стервозной и поверхностной, зато всегда оставалась собой. Со мной она вела себя более раскрепощенно, чем моя родная мать. Именно Джеки, а не Адора вручила мне первую пачку тампонов, подмигнув и сказав, чтобы я ей позвонила, если мне понадобится совет, и всегда весело подтрунивала надо мной по поводу мальчиков. Вроде бы мелочь – а как важно.