Однажды она спросила:

– А что, у тебя и сейчас кто-то есть?

– Магда, вот мне, например, совершенно ни к чему твоё женское прошлое – кто у тебя был, кто есть. Ты для меня как невинная девушка.

– Ладно, – отступила Магда, – спрошу тебя по-другому. Чем я отличаюсь от них всех?

Он довольно улыбнулся.

– Вот это пожалуйста. Ты как хлеб, в тебе нет приедаемости. Ты меня озадачиваешь. Это интересно. От всех других я устаю, не важно – женщины, мужчины – всё равно. Для меня удовольствие остаться одному. – Да, – подтвердил он. – Одиночество для меня благо. Мне всё некогда пообщаться с самим собой.

– Это как?

– А так, что мы ищем друзей, с кем поговорить, поделиться, а себя забываем. А у меня лучше всего получается, когда я остаюсь наедине с собой. Совсем другое настроение – размышляю, спорю. Так у меня получилось немного с теорией устойчивости, это потому, что я уехал зимой к Арсению на дачу. Топил печку, сидел у огня, погрузился в математику, ни на что не отвлекался.

В Италии мы туристами побывали в Ассизи, в монастыре Святого Франциска, он стоит на горе над городом. Это Средние века. Познакомились с настоятелем. Он показал кельи, куда приезжают пожить. На неделю, месяц. Снимают келью и живут по монастырскому режиму – заутренняя молитва, вечерняя, еда в трапезной со всеми монахами, остальное время – молись, погружайся в себя. Идеальные условия попробовать узнать, кто ты такой, того ли хочешь, тем ли занят, к чему у тебя способности, может, ты совсем для другого рождён, может, тебе приготовлена другая судьба… Может, тебе предначертано стать лётчиком. Или строителем. Келья маленькая, есть душ, туалет, висит распятие, узкая железная кровать, на столе Библия. И всё. Ни радио, ни телевизора. Добровольное заточение, это же роскошь.

Антон разошёлся. Быстро ходил по комнате, говорил уже, скорее, сам с собой, позабыв о Магде.

– Одиночество – оно плодотворно. В одиночестве творят художники, работают учёные-теоретики, писатели. У нас к одиноким людям, да и вообще к одиночеству относятся с подозрением. С жалостью, как к неудавшейся жизни. На самом деле человек должен уединяться, и чем чаще, тем лучше. Раньше были отшельники, и эта отшельническая жизнь часто помогала учёным типа Менделя, физика Максвелла. В монастырях – и в России, и в Италии – писали книги, создавали духовную литературу.

Магда умела слушать, это редкое качество. Обычно Антона прерывали вопросами, он отвлекался на свои собственные мысли, а она просто слушала и молчала. При этом было очевидно, что она испытывала интерес даже не столько к тому, что он говорил, а к нему самому.

Было воскресенье, когда его разбудил телефон. Он не хотел просыпаться, вставать.

Не хотел говорить. Телефон не умолкал. Он поднялся, взял трубку. Звонила Магда.

– Разбудила? Я вчера не дозвонилась. Слушай, мы, наверно, будем в Питере.

Она выпаливала, не дожидаясь его ответа. Будет две недели сопровождать художника Генриха Радлица. Ему нужен Эрмитаж. И ещё Русский музей. И фрески. Переводить картины не нужно. Так что она будет свободна…

Антон сперва обрадовался, потом вспомнил, что ему скоро надо лететь на стройку ГЭС.

Она что-то почувствовала, потому что спросила, будет ли он свободен. И тут же добавила, что всё равно воспользуется случаем, ей интересен Питер. Утешила. Он заверил её – чего-нибудь сообразим.

Совпадение было досадным. Он уже договорился, его там ждали. Менять, откладывать? По какой причине? К нему приезжает – кто? Отпрашиваться надо было у главного инженера. Невозможно. Всё же он должен попытаться. Пока он сидел в приёмной у Главного, решимость его возрастала. Она добилась поездки, и он должен добиться.

Главный, выслушав его, разорался. Ни в коем случае, есть обязательства. Государственные наши дела выше личных.

– Для меня выше личные. Раз я пришёл, значит, у меня…

– Он пришёл! Соблаговолил!

– Поеду недели через две.

– Не выполнишь – уволю!

– Пожалуйста.

– Ты что, серьёзно?

– Вполне. Могу сейчас написать заявление.

Главный налил себе боржоми, налил Антону, внимательно посмотрел на него.

– Ладно, даю тебе неделю, – сказал он.

– Нет, – твёрдо сказал Антон. – Если получится. Но официально две недели.

– Да, не ожидал.

– Не беспокойтесь. Нагоним.

Уже на лестнице Антон похвалил себя, он тоже не ожидал, что добьётся.

Магда с художником пробыли в Питере два дня и укатили в Вологду. Так что всё обошлось. Вернутся и пробудут в Питере, как намечали, две недели со всеми галереями, музеями…

После Петергофа были намечены Пушкин, Гатчина, Павловск… Магда взмолилась, потом, как-нибудь в другой раз. Теперь у нас «vice verze».

Её больше всего интересовали «бывшие начальники», остатки сталинской номенклатуры, те, что пережили «большой террор», те, что правили страной в годы войны. Хотела сравнить их с немецкой знатью времён нацизма.

Высшего начальства Антон не знал, они были небожители, недоступные пешкам вроде него. Как ни странно, были долгожителями, несмотря на все опасности своей высоты. Наверное, их остатки где-то доживали, прячась от журналистов и любопытных. Случайно он познакомился с одним из сыновей Маленкова, это был биолог. Узнал, что отец с матерью живут в Москве, ютятся в маленькой квартирке, никого к себе не принимают. От сына Антон узнал кое-какие подробности «Ленинградского дела». От этого «дела» пострадала его бывшая школьная учительница немецкого языка Мария Генриховна. Её мужа посадили, а её выслали в Сибирь, муж был один из секретарей райкома. Их тогда всех репрессировали по «Ленинградскому делу», только после смерти Сталина её реабилитировали и помогли вернуться в Питер.

Что такое «Ленинградское дело», Антон пытался и не смог объяснить Магде. И Мария Генриховна ему никогда не могла объяснить, в чём именно была его суть. Одно из тех дел сталинского времени, где подлинные причины были скрыты и всё прикрывалось термином «враги народа», «антипартийная группа».

Жила Мария Генриховна вместе с дочерью и внуком в большой коммуналке, была на пенсии, давала на дому уроки немецкого. Антон перед командировкой в Германию ходил к ней освежить свой немецкий. У неё сохранился акцент и старомодная учтивость, тоже родительское наследство. К их приходу с Магдой она приготовила ватрушки, поставила на стол розетки с вишнёвым вареньем. Комната была перегорожена невысокой фанерной стенкой. Висели фотографии родителей и три фотокопии портретов её предков, усатых пруссаков. Она обрадовалась приходу Антона, расцеловала его, обрадовалась и Магде. Пухлое её личико со старческим румянцем расцвело, залучилось. Сели пить чай. Магда нахваливала ватрушки.

Про свою ссылку Мария Генриховна рассказывала охотно, без жалоб, там находилось немало жён бывших начальников и по «Ленинградскому делу», и прочим репрессиям. К ленинградцам относились со скрытым сочувствием. В первую очередь пострадали блокадники, директора заводов, институтов – те, кто все 900 дней работали и в Ленсовете, а потом на Дороге жизни. Арестовывали и тех, кому после блокады поручено было восстанавливать разрушенные дома. Рассказывала Мария Генриховна, не считаясь с тем, что рассказывает иностранке, да ещё немке. Магда слушала жадно, это было то, что она искала. Про послевоенные дела, суды над военными, над промышленниками, авиастроителями, про «дело врачей» – как коммунисты расправлялись с коммунистами. В ссылку в лагеря через жён доходило то, о чём не знали ни в Питере, ни в Москве.