У рыбной лавки на углу дю Фобур я откланялся, заверив, что должен встретиться с другом. В противоестественном порыве я решил положить конец этому приключению. Быть может, из-за опасения разочароваться, если бы оно продолжилось. Не знаю… Мы разошлись…

Тот эпизод стал наилучшим воспоминанием моей жизни!…

Боже мой! Боже мой! Вместо того, чтобы таскаться с этими опущенными плечами, с этим недовольным лицом, как бы охотно я стал красивым, блистательно красивым! И в тот вечер я был таким… некоторое время, я полагаю… Ведь как раз перед тем я написал несколько лучших своих стихотворений.

Я чувствовал себя гордым, достойным восхищения… И вечер светился голубым светом, который скользил по бульвару. А ещё на мне была игривая шляпа… а на лоб свисала юношеская прядь…

Ах! я недели жил этим несчастным воспоминанием… какая бесконечная нежность переполняла меня, нежность к той девчушке, которую я никогда больше не встречал, которую никогда больше и не мог бы встретить, потому что в своей высокомерной гордости мне ни разу не пришло в голову посмотреть ей прямо в лицо… Как же я её люблю… Как же я её люблю… Как я её благословляю… Любовь моя! Любовь моя!…

И в своём преображении – весь просветлённый неистовым, мелодичным блеском своих португальских глаз – Рикарду де Лоурейру в тот момент стал по-настоящему красивым…

Впрочем, я до сих пор так и не знаю, был ли мой друг приятной наружности или нет. У него, целиком сотканного из противоречий, внешность тоже была противоречивой: иногда его вытянутое, изнурённое лицо, если смотреть прямо, казалось сияющим. Но в профиль выглядело совсем иначе… Однако, не всегда: его профиль порой был даже приятным… при определённом освещении… в некоторых отражениях…

Однако больше всего ему, несомненно, мешало тело, которое он презирал, требуя, чтобы оно «отвалилось от него», согласно вычурному, но очень меткому выражению Жервазиу Вила-Новы.

Нынешние портреты поэта показывают его всесторонне красивым, окутанным ореолом гения. Но правда в том, что это не его выражение лица. Сознавая, что перед ними выдающийся мастер слова, фотографы и художники придавали его изображению одухотворённое выражение, не свойственное поэту. Не следует слепо доверять портретам великих людей…

– Ах! мой дорогой Лусиу, – повторял порой Рикарду, – как глубоко я чувствую торжество обворожительной, лежащей на кружевной постели женщины, когда смотрю на её полностью обнажённое тело… роскошное… золотистое и пьянящее! Женское тело – какая божественность! Если бы я был женщиной, я бы никогда не позволил себе отдаться мужской плоти – унылой, сухой, жёлтой – матовой и тусклой… Да! в своём восторженном воодушевлении я весь становлюсь самим восхищением, самой нежностью в отношении той великой необузданности, с которой только мраморные тела свиваются вместе с равными им – женскими, огненными, роскошными… А потом это напоминает мне о безнадёжном желании быть женщиной – хотя бы вот для чего: чтобы зачарованно смотреть на свои обнажённые белоснежные ноги, холодные, медленно пропадающие под шёлковыми простынями…

Я, признаться, удивился тому направлению, которое принял разговор. Если творчество Рикарду де Лоурейру было полно чувственности, безумных перверсий, то в его речах ничего подобного раньше не наблюдалось. Наоборот. В его словах никогда не звучала нотка безумства, или даже просто влюблённости, или же его сдерживало внезапное целомудрие, если, вдруг, издалека, речь заходила о какой-нибудь детали такого рода.

Что касается сексуальной жизни моего друга, я не имел ни малейшего представления о ней. В этом отношении Рикарду представлялся мне человеком уравновешенным. Возможно, я заблуждался… Да, я точно заблуждался… И доказательство – ох уж это доказательство! – я получил его в тот же вечер в престранном откровении – самом пугающем, самом глубоко скрытом, какое только можно вообразить…

Была половина восьмого. Мы прошли вверх все Елисейские поля, а затем по Авеню дю Буа до Порт-Майо. Поэт предложил поужинать в Арменонвильском павильоне – этой мысли я мог только аплодировать.

Меня всегда тянуло к этому знаменитому ресторану. Не знаю, почему… Его литературный антураж (потому что мы читали о нём в романах): большой зал с красным ковром и в глубине – лестница; романтические деревья, затенявшие павильон; небольшой пруд – вся эта атмосфера светской жизни пробуждала во мне неясное, нежное, мерцающее томление, астральное воспоминание некоего любовного приключения, которого у меня никогда не было. Осень, лунный свет, сухие листья, поцелуи, шампанское…

………………………………………………………………………………

Во время ужина мы говорили о разном. И только за кофе Рикарду начал:

– Вы не представляете себе, Лусиу, насколько пленительна для меня наша близкая дружба, как горячо я благословляю тот час, когда мы с Вами встретились. До знакомства с Вами я имел дело только с безразличными, заурядными людьми, которые никогда меня не понимали, даже на самую малость. Мои родители обожали меня. Но именно поэтому они меня понимали ещё меньше. Тогда как Вы, мой друг – Вы натура широкая, открытая, с той необходимой зоркостью, чтобы провидеть нечто в моей душе. Этого одного уже много. Я бы хотел большего, но и этого уже много. Поэтому сегодня я соберусь с силами, чтобы признаться, впервые признаться кому-то, в самой большой странности моего сознания и в самой большой боли моей жизни.

На мгновение он прервался, а продолжил внезапно уже другим тоном:

– Но прежде, всего одно замечание – сказал он – я не могу быть никому другом… Не возражайте… Я – не Ваш друг… Я никогда не умел испытывать страсть (я Вам уже рассказывал), только нежность. Наивысшая дружба для меня проявилась бы единственно в наивысшей нежности. А нежность всегда тянет за собой желание приласкать: желание поцеловать… обнять…, короче говоря: обладать! Что касается меня, то я лишь после удовлетворения своего желания могу почувствовать, чем оно было вызвано. Поэтому истина заключается в том, что свою собственную нежность я никогда не чувствую, только предчувствую. Чтобы её почувствовать, чтобы, значит, подружиться с кем-то (так как для меня нежность равнозначна дружбе), мне необходимо было бы сначала обладать желанной персоной, будь то женщина или мужчина. Но мы не можем обладать человеком нашего пола. Следовательно, я смог бы стать другом человеку своего пола, только если он или я сменили бы пол.

Ах! бесконечна моя боль: все могут иметь друзей, которые есть опора в их жизни, «основа» всего существования – друзей, которых мы принимаем, друзей, которым мы отвечаем взаимностью. Тогда как я, как бы ни старался, никогда не смогу ответить никакой страстью: страсти не зарождаются у меня внутри! Как будто бы мне не хватает какого-то органа чувств: словно бы я слепой или глухой. Для меня закрыта вся сфера душевности. Она есть нечто, что я вижу и не могу взять, что-то, что я ощупываю и не могу почувствовать… Я несчастный человек… глубоко несчастный, поверьте мне!

В иные моменты я становлюсь противен себе. Послушайте! Это ужасно! При мысли о всех тех, о ком знаю, что мог бы их любить, при мысли о всех тех людей, к кому чувствую нежность, меня всегда охватывает жгучая потребность впиться им в губы! Сколько раз я сдерживал желание поцеловать в губы свою мать…