Простите, пожалуйста, но я и вправду не знаю. Я слышал, что в апрельские дни войны ваши солдаты такое творили. Слышал про то, как головы резали и уши, – произнёс Артак и тут же пожалел, что затронул эту тему. Но таков он был – не в силах смолчать даже тогда, когда его слова могли вывести из себя Гасана, у которого в руках был пистолет ТТ.

– Да, ты верно слышал – наши это делали, но ваши первыми начали. Первая кровь была с вашей стороны.

– Гасан, я вынужден уточнить: не с нашей стороны, а со стороны некоторых армянских боевиков. Были такие отряды с одной и с другой стороны. Да, я армянин, но я не солдат этой войны. Помните, я ещё в машине об этом говорил «армянскому майору Исраеляну»? И мама говорила о своем видении причин этой войны.

Артак специально перевёл беседу на тему маминых выступлений в машине. Он понимал, что оказался в ситуации, когда мамина прямота может быть полезна в переговорах с этими людьми. Та прямота, за которую он всегда ругал маму, сейчас может пригодиться. Вот она, философия жизни, подумал Артак. Его мысли прервал командир «Гюрзы».

– Да, помню, – задумчиво сказал Гасан. – Но все армяне для меня одинаковы. Все! Вы убивали мирных азербайджанцев, вы захватывали наши города и села, вы оккупировали двадцать процентов нашей территории. Ваши коварные снайперы валили моих бойцов десятками… Из-за ваших поганых миномётчиков меня, контуженного, еле собрали наши хирурги. Что ещё вам рассказать? Ещё? Хотите ещё?!

Гасан был в ярости. На минутку он остановился, потом продолжил, более умеренным тоном:

– Вы убили моего отца, когда мне было всего пятнадцать лет. У меня на глазах, я видел всё, спрятавшись на чердаке нашего дома. Ты знаешь, что это, армянская скотина? – с презрением сказал Гасан и стиснул голову Артака своими крепкими жилистыми пальцами, сплющивая его лицо с двух сторон. – Ты это знаешь?!

– Нет, не знаю. Мой отец тоже умер молодым, но своей смертью. В чём же моя вина? В том, что в моих жилах течёт армянская кровь? Я не убивал никого. Я почти ваш ровесник. Когда это случилось? В девяностом или девяносто первом году? Я тогда студентом был, учился в институте. Война шла, поймите. Там у каждой стороны была своя правда и своя неправда.

Карине, которая слышала их разговор, умоляюще посмотрела на Гасана и, всем своим видом показывая смирение, как бы просила освободить ей рот от скотча.

Гасан не стал ей в этом отказывать.

– Вы тоже будете ваших солдат оправдывать? Ну, давайте, говорите. Только то, что вы хотели сказать, я и так знаю. И я не отпущу ни вас, ни вашего сына. Даже не просите. В машине вы поведали «майору Исраеляну» о том, что и азербайджанцы бывают хорошие… Неужели вам не страшно было говорить «офицеру армянской полиции» про добрых азербайджанцев, про то, как они вас спасли, а не армяне?

Женщина посмотрела на Гасана, потом на бойцов спецподразделения «Гюрза», которые пытались заснуть и, увидев, что среди них нет Чёрного Салмана, спокойно начала свой монолог:

– Дорогой мой человек, спасибо вам большое, что спасли моего сына от бесчестия. И, пожалуйста, подскажите мне, в чём виноват мой сын или я? Что мы сделали вам плохого? Мы россияне и нам не нужна война. Мы-то знаем, что Карабах веками был армянской землёй. Но также помним, что на долгое время наша земля стала автономной областью в составе Азербайджана. Мы любили и любим Советский Союз, все народы СССР, в том числе азербайджанцев. Я об этом всегда говорила и буду говорить. Зачем ты нас хочешь увезти в Азербайджан? Отпусти нас, пожалуйста, мы заплатим.

– Мам, замолчи. Он солдат своего народа. Неужели ты не поняла? Это бессмысленно, – возразил ей сын.

– Ваш сын прав, – добавил Гасан и обратился к стоявшему на посту у входа в коровник Али:

– Мне не спится никак, так хоть вы с Муратом[32] поспите. Ночью поедем. А я пока потренирую с ними свой армянский; мне интересно их мнение, к тому же до них дошло, что их мы не отпустим. Я тебя потом разбужу, – скомандовал Гасан. Али с удовольствием направился в дальний угол коровника, лёг на сенные тюки и быстро заснул.

– Я уже говорил, что у ваших в плену есть два азербайджанца, пастуха. Армяне провели вылазку в нашу приграничную деревню и увезли их с собой. Вот добьётесь, чтобы их отпустили, и вы свободны. Хоть вашему президенту или министру звоните, чтоб посодействовали. Или же долларов надо собрать немало – ваши хотят за пастухов-бедняков выкуп в двести тысяч долларов. Плюс сто тысяч – нам, тогда мы вас отпустим.

– У нас нет таких денег, – печально произнёс Артак. – Не знаем мы ни министров, ни президента. Но у меня есть друг-азербайджанец в Москве, у которого родной брат – заместитель главы МВД Азербайджана. Разрешите мне звонок ему сделать, вдруг он поможет?

– Странные вы люди, армяне. Не устаёте удивлять меня своей шустростью и находчивостью. Значит, вы у меня в плену, я хочу выменять вас на моих соотечественников или получить выкуп за них, я рисковал своей жизнью и жизнями своих бойцов, идя на эту спецоперацию, и вот она близка к успеху, и, по-вашему, я дам вам позвонить другу, тот – своему брату, чтобы я вас отпустил? Да вы в своём уме? Когда вы что-то предлагаете, вы ставите себя на место собеседника? Мне не нужна помощь моих же соотечественников. Или вы освободите пастухов, или умрёте! Это говорю я, гвардии подполковник Гасан Мамедов. Не наёмник Гюрза, который везде имеет свой долларовый интерес, а я. А я – солдат.

– Хорошо, я соберу шесть миллионов рублей за неделю, это сто тысяч долларов, даже за три дня соберу, только в неволе мне не удастся этого сделать, – попытался объяснить Артак.

– Нет, торга не будет. Во-первых, этого мало, мне нужно триста тысяч долларов, и не для того чтобы купить себе «Мерседес». А для того чтобы наряду с вызволением соотечественников помочь семьям моих погибших сослуживцев. Наша власть ни черта не делает для семей погибших бойцов. Копейки какие-то выплачивает. Сами купаются в нефтедолларах, а им бросают гроши. Во-вторых, я не верю ни одному армянину.

– Не веришь ему, поверь мне, сынок, – прошептала Карине. – Я даю слово, что за наше спасение мы отправим тебе в Азербайджан сто тысяч долларов США. Я хорошо знаю своего сына, он соберёт эти деньги, если пообещал.

– Не-е-ет, ана