– Любопытно, – Батя спрятал айфон. – В общем, как и ожидал. Можно, кстати, поглядеть на разрешение забрать этого?..

Журналист порылся в сумке.

– Любопытно, – повторил Батя, разглядывая листок. – Это вам дали в обмен на молчание?

Журналист кивнул.

– Инъекций осталось на три приступа, – Батя склонил голову. – Таблеток – на месяц. Медикаменты, кстати, дорогущие, и в аптеках нет, не знаю, как вы там собирались… Если только не пообещали вас ими снабжать. Пообещали? Так что вам еще сообщил этот камикадзе?..

– Что планируется их усыпить… – журналист сглотнул. – Есть уже решение…

Батя Виталий подался чуть вперед.

– Об этом мы тут тоже слышали… – закашлялся. – Ну что, теперь будете писать? Всю правду-матку? Понятно. Петров же с вами отказался… И правильно сделал.

Журналист сжал губы.

– Не выживают они в мире, – Батя чуть улыбнулся. – Одно время американцы сюда пытались, давайте, мол, усыновим. Потом, конечно, эту лавочку с усыновлением прикрыли. Но двоих всё-таки успели усыновить. Ну и что? Один через год отключился, второй – чисто уже как овощ, в клинике на одних капельницах… Вон у нас даже из монастыря одного приезжали, игумен у них сердобольный… «Давайте, они у нас воспрянут». Трое ушли, одного даже в монахи успели… Не приживаются. У них одно в сознании – в мамочкину утробу обратно залезть. Это для них рай. А всё, что потом, это для них ад. И нынешнее их здесь… Даже если плясать на цыпочках перед ними будем.

– Но что-то же надо делать…

– Надо. Тоже пару лет назад голову ломал. Потом решил. Ушел из… Ушел, короче, с прежней работы, устроился сюда. Полгода назад уволили, под сокращение. Ничего, снова взяли. Работать некому. Я, Денисыч, еще ночной воспитатель придет, волонтер местной церкви.

– Зарплата маленькая?

Батя хмыкнул.

– Тогда что вас держит?

Батя поднялся, захрустел пачкой сигарет.

– Сын. Тоже сын.

Журналист медленно встал:

– Дорошенко?

– Не угадали. – Батя закурил. – Цой. Пианист, помните? Да, не похож… Мать кореяночка была, в музыкалке. А муж моим сослуживцем… Ладно. Уходить собираетесь?

Журналист кивнул.

– Композитора не забудьте, – Батя протянул портрет.

Журналист помотал головой. Остановился в дверях.

– А если их всё-таки усыпят?

– У меня для себя тоже приготовлена ампула… Ну, – Батя пожал холодную руку журналиста. – Приятно было познакомиться. Не будете Денисыча дожидаться? Ладно, передам спасибо. Кстати, – понизил голос, – будете садиться в машину, осмотрите повнимательней. Бардачок, багажник… Ну, – снова прибавил звук, – желаю удачи.

Журналист прошел по коридору, спустился по лестнице, остановился и прислонился к стене. Постояв минуту, оттолкнулся и пошел к выходу. Снова остановился.

Где-то наверху шла возня, загремели по лестнице шаги.

– Юрий Сергеевич! – шел к нему Денисыч. – Простите!

Подошел, запыхавшись, и протянул портрет.

– Простите, перепутал. Сам не знаю как. Вот он, Мусоргский, Модест Петрович. А тот… – махнул рукой.

На лбу воспитателя алела ссадина.

– Да, пришлось вот самому доставать… Контингент на ужине, просить некого. Может, поужинаете с нами? Нет? Каша рисовая с компотом.

Журналист поблагодарил. В другой раз.

Денисыч вызвался проводить до ворот.

Успело похолодать, что-то сверху, поблескивая, летело. Обошли темную клумбу. Всё тот же, как и утром, скрип качелей. Только прибавился сухой простуженный голос, что-то бубнивший… Журналист прислушался.

«Я так уснул, что если бы не память… Я смог бы спать до Страшного Суда… Когда бы глаз моих сырую мякоть… С ресниц не морозила жилка льда…»

– Орлов, – Денисыч мотнул головой в ту сторону. – Целый день качается, вечером начинает стихи свои… Сколько раз его оттуда снимали…

«Я так уснул, но заиграли птицы… На флейтах из речного камыша…»

Они завернули за угол, слова стали неразличимы, только скрип доносился.

Журналист остановился, поглядел на корпус.

– Приходите еще, – поежился Денисыч, вышедший в одном пиджаке.

Они уже были возле будки охраны. Внутри горел свет, был виден затылок Кузьмы.

– Приду, – журналист продолжал глядеть на окна второго этажа. – Может даже, навсегда.

Последнее было сказано тихо, и Денисыч, начавший подмерзать, не расслышал. Мужчины попрощались, журналист дернул дверь; Денисыч, втянув голову, заспешил в корпус.

Ужин шел к концу, дежурные уносили пустые липкие тарелки.

Вошел Батя.

За столами притихло и сжалось.

Батя медленно обошел столы.

– Петров!

Петров поднял голову.

– Двадцать отжиманий и дежурка завтра по кухне.

– За что?

– За всё. И еще пять отжиманий за дурацкий вопрос… Дорошенко!

– Здесь! – вскочил Дорошенко.

– Пятнадцать отжиманий.

– Прямо… сейчас?

– Нет, когда срать пойдешь.

Контингент осторожно засмеялся.

– Цой!

– Да.

– Что – да? Что смеешься?

Цой заморгал.

– Тоже пятнадцать отжиманий. За неуместное чувство юмора. Поехали.

Петров, Дорошенко и Цой обреченно вышли из-за столов и опустились на пол.

– А вы все что молчите? – летел сверху голос Бати. – Считаем. Р-раз…

– Два… – откликнулся хор.

Пол то приближался, то отдалялся. Из живота кисло давила рисовая каша. Клацали об пол пуговицы, у Дорошенко свалились очки.

– Три-и…

Петров долго не мог уснуть, болели руки и не согревались пятки.

Дорошенко, повздыхав, заснул; спал с приоткрытым ртом. Кореец, как обычно, во сне напевал, к этому в комнате давно привыкли и не будили, чтобы заткнулся. Всё равно уснет и будет снова петь.

Петров сел на кровати и поглядел на свои кактусы. Они так и стояли на разных концах подоконника. За окном тяжело лил дождь.

– Маша, – тихо позвал Валентин.

– Ну что?.. Я сплю.

– Маш, у меня, оказывается, отец есть. Представляешь? Настоящий, как в кино. Писатель… журналист. Собирался Батю уволить и меня забрать. То есть нас с тобой. А я ему: мы должны это обсудить с Машей… И связаться с нашей цивилизацией. А пока не свяжемся и не получим сигнала – не-е… Не удастся вам, земляне, нас снова перехитрить, да, Маш?

Маша молчала: то ли вправду спала, то ли обдумывала.

Петров погладил горшок с Валентином; Машин не стал, чтобы не тревожить.

Забрался обратно под одеяло, согнул ноги и поджал их к животу. И какое-то время, пока не заснул, еще слышал пение Корейца и стук дождя.

Наверх!

Утро в девятиэтажке.

Обычное утро в самой обычной девятиэтажке. На первом этаже пахнет жареным луком, открывается дверь, дети уходят в школу. Прощаются, топают вниз, дверь закрывается, запах лука остается.

На пятом этаже оживает железная дверь, выходит Сухроб-ака[1]. Белая рубашка, черный галстук, запах дезодоранта. Очень похож на начальника, для полного сходства только чего-то не хватает. «Та-а-ак!» – говорит Сухроб-ака. Вот теперь, после этого «та-а-ак!», он уже совершенно начальник, даже муха, ползущая по дверце лифта, останавливается и поглядывает на него с почтением. А может, просто его белой рубашкой заинтересовалась,