И прожитый день – это верность отцам.

И память с мечтою у нас пополам.

Из дневника

1970 год. Июль

Вчера Евгений Михайлович Тяжельников вызвал меня к себе и сказал:

– Полетите в станицу Вешенскую к Шолохову. Передайте ему приглашение принять участие в заседании советско-болгарского клуба. Уговорите Михаила Александровича выступить…

Надо сказать, что наш клуб собрал много молодых, но уже известных деятелей литературы и искусства. Его заседания проходили как в Болгарии, так и в России. На этот раз мы решили собраться в Ростове. Члены клуба обсуждали на своих встречах творческие проблемы, устанавливали связи, готовили для издания книги и выпускали журнал «Дружба», главным редактором которого с нашей стороны был замечательный поэт Владимир Фирсов. Особенно активно занимались клубом Валерий Ганичев, Лариса Васильева, грузинский поэт Резо Амашукели, болгарские письменники Любомир Левчев, Лучезар Еленков и Георгий Константинов…

Я полетел в Ростов. Оттуда на машине вместе с первым секретарем Ростовского обкома комсомола Вадимом Рамазановым и фронтовым другом Шолохова, который не представился, мы добрались до Вешек. Нас встретил моложавый и, как все великаны, добродушный казак – секретарь Вешенского райкома партии Петро. Он сразу же признался, что почти до утра гулял на своем юбилее и потому у него паршиво в горле. Требуется опохмел. Я сказал ему, зачем мы приехали. Петро оживился. Мы позвонили Шолохову, и через час он принял нас у себя дома.

…Великий писатель вошел в кабинет как-то очень тихо и вроде бы неожиданно. Я впервые видел его так близко и в таком простецком виде – в распахнутой домотканой рубашке и в домашних брюках. Он пожал всем руки, улыбнулся. Но глаза оставались серьезными. Я обратил внимание на его пристальный взгляд, которым он словно пронизывал тебя насквозь. Широким жестом Шолохов пригласил всех в другую комнату, где уже был накрыт стол. Мы осторожно расселись.

– Жена просила ее извинить, что не может разделить нашу компанию. Простудилась. Вчера села с мокрой головой, дуреха, на балкон (Михаил Александрович как-то очень тепло и необидно произнес это слово – «дуреха») и ее продуло…

Он наполнил рюмки коньяком и поднял свою.

– Давайте за здоровье Марии Петровны. И до дна… – Я повернулся к соседу и прошептал ему: «Я не пью, Петро…» «Ты что, с ума сошел? Он этого не поймет…»

И громко повторил вслед за хозяином: – «За Марию Петровну. До дна!» Пришлось выпить.

Понемногу все расслабились и завязался общий разговор.

Неожиданно Шолохов обратился ко мне, и я вновь почувствовал пронзительность его взгляда.

– Мне очень знакомо ваше лицо… И фамилию вашу я слышал. Где мы могли встречаться?

– Наверное, на съездах писателей, Михаил Александрович.

– Понял. Я как-то сразу не сопоставил… Вы – поэт. Это вас я читал в журнале «Юность»… Было такое?

– Каюсь, бывало…

– Не кайтесь, журнал и стихи хорошие. Хотя и не все мне нравится в «Юности». Но об этом не будем.

– Не будем, – нагло согласился я.

И тут же Шолохов перевел разговор в другую плоскость.

– Недавно у меня побывал Евгений Евтушенко. Прилетел искать защиты. На Западе он опубликовал свою «Автобиографию», которая очень не понравилась в Москве. И, как всегда, мятежного поэта «прижали». Посулили неприятности. А Евгений, как известно, не любит неприятностей… Вот он и примчался ко мне за помощью. Я ему говорю – разберетесь. Что вам, впервой, что ли… Продолжайте писать. Жизнь у вас такая – из огня да в полымя…

Налили по второй. Петро морщился, но пил до дна. По его виду чувствовалось, что вчерашнее похмелье пошло на второй круг.

Повернувшись к своему фронтовому товарищу, Шолохов весело спросил его:

– А помнишь, как в конце войны мы прошли с тобой почти все страны Европы… Венгерский токай, чешская сливовица, немецкий шнапс… Ты еще тогда перебрал в каком-то городке и мы тебя почему-то уложили в ванну…

Все засмеялись.

– Нет, Миша, это ты ночевал в ванне, а не я… Шолохов мгновенно среагировал:

– И как это мы с тобой вдвоем уместились в ней…

В этот момент я почему-то вспомнил деда Щукаря.

Все-таки не случайно Шолохов написал его. Даже по нашему застолью чувствовалось, как любит автор «Тихого Дона» беззлобную шутку, какое удовольствие получает от самоиронии. В нем бурлила озорная казацкая натура… Он то и дело посмеивался, гладил усы и весело наполнял рюмки.

– За что пьем? – спросил в очередной раз. И сам же предложил: – За гостей…

Но вдруг Шолохов как-то посуровел и снова обратился ко мне.

– Меня очень огорчает, что многие наши молодые прозаики, да и поэты тоже долго ходят в коротких штанишках. Видимо, время такое у нас наступило, неторопливое, мирное… Можно и понежиться в литературных колыбельках. А вспомните классиков российских – Лермонтову – 26, Писареву – 28, Надсону – 25, Добролюбову – 25… И они уже все успели совершить. Хотя, наверно, и сейчас немало талантливой молодежи.

– Опасностей они не пережили таких, как мы – войны, репрессии… Помнишь, сколько мы натерпелись, когда напраслину на тебя возвели. Тайком в Москву за правдой мотанули… А ведь могли и сгноить в лагере…

Это заговорил молчавший до того помощник Шолохова – Иван Семенович Погорелов. Тот самый легендарный чекист, которому было поручено собрать компромат на знаменитого земляка и который добрался до самого вождя, чтобы защитить своего друга от посягательств и смертельной опасности. Шолохов не забыл ту встречу в Кремле…

1938 год. Уже широко известный автор «Тихого Дона», он вступился за арестованных руководителей своего родного района и написал письмо Сталину. После всех мытарств, встреч, речей, ему удалось добиться оправдания Петра Лугового – первого секретаря Вешенского райкома партии и его соратников. Они вернулись домой и продолжали работать. Этого Шолохову не могли простить те, кто их засадил на Лубянку. Припомнили Михаилу Александровичу и те главы романа «Тихий Дон», где он обвинял партийцев в преследовании донских казаков. Не случайно всесильный в те годы Генрих Ягода сказал Шолохову: «А Вы все-таки контрик, Михаил… Роман ваш «Тихий Дон» ближе белякам, чем нам…» Шолохов тогда не обратил внимания на эти слова. Но враги уже действовали. И местное НКВД, и союзный Наркомат внутренних дел фабриковали компромат на Михаила Александровича.

Выбивали из заключенных казаков свидетельские показания «О контрреволюционной деятельности писателя Шолохова». Подключили и Погорелова. Тот отказался, но ему пригрозили. Иван Семенович обо всем рассказал Шолохову. Дело принимало серьезный оборот. Пошли анонимки в Вешенский райком партии с признаниями тех, кого заставляли клеветать на