Провода были неподвижны, и мальчик понял, что на сегодня троллейбусы кончились, а значит сейчас около одиннадцати. Замёрзшие руки он давно спрятал в карманы, наплевав на то, что они грязные. Но руки не отогревались. Тогда он обхватил себя ими, сунув под мышки, и колючая ткань пальто приятно заколола кожу, разгоняя кровь.

В одном из строений показалась наполовину уцелевшая витрина. Он посмотрелся в неё. Витрина вытягивала его по росту, возвращая ему не толстого, но потрёпанного двойника. Съехавшие штаны собирались в гармошку и попадали в ботинки, рубашка торчала из щели неправильно застёгнутого пальто. Но всё это было настолько неважно в сравнении с тем, что у него не осталось никаких ориентиров, куда идти, что он не стал ничего поправлять и побрёл дальше.

Последней надеждой был человек, в которого он решил вцепиться как в поводыря; но человека он искал особенного, а такого не было. Те, что встречались по пути, даже отдалённо не были похожи ни на вахтершу-кита, ни на кондукторов из обоих троллейбусов, ни на водителей троллейбусов, ни на женщину с брошюрами, ни на студента с гитарой, и он прятался от них, прильнув к черноте стен или приседая у заколоченных киосков.

Он пытался представить, что творится дома, какой там стоит переполох. Как сидит за столом мама и отупело смотрит перед собой, и как расхаживает по комнате бабушка, повторяя, что кому-то сильно не поздоровится, появись он на пороге. Пахнет корвалолом и валерьянкой. И делается радостно коту. Забыв о весне, о дружках и подружках, он радостно дышит этим эфиром, ничего не понимая о человеческой жизни, о нравственном зрении, о бейсболе, диабете и хлебзаводе.

«Может, я умру, — подумал мальчик, — тогда мои последние слова будут такими: «Хлебзавод был для меня всем». — Он улыбнулся. — «Да нет, чего бы я умер? В крайнем случае дойду до жилых домов, постучусь к кому-нибудь и попрошу отвести домой… Да нет, стучаться, наверное, тоже не буду, буду просто идти, пока не дойду до чего-то знакомого… Или всё-таки постучусь…»

Подъехала машина. Две первые, что встретились ему, когда он пошёл от троллейбусного парка, были старые развалюхи — он даже подумал, не поднять ли руку, но долго решался и упустил. Эта развалюхой не была, а была похожа на новый катафалк. Мальчик обхватил лямки рюкзака и пошёл быстрей. Катафалк катил рядом. Стекло опустилось и низкий голос спросил: «Эй, мальчик, не знаешь, где Третий тупик?» «Не знаю», — ответил мальчик. Он прошёл еще немного и полуобернулся к окну. «А где хлебзавод, не знаете?» «Знаем», — улыбнулась темнота. «А как пройти?» «Объяснить не объясним, но отвезти можем». Мальчик остановился. В лучах от фар танцевала влага, по стёклам катафалка струилась мокрая пыль, и весь он стоял в испарине, точно лошадь в мыле, загнанная жокеем.

Мальчик застыл на бордюре в шаге от него. Задняя дверь открылась. Он наклонил голову, но не смог рассмотреть, что внутри. Из двери показалась рука, развёрнутая ладонью вверх, с напряжёнными длинными пальцами и развитыми холмами Венеры и Марса. На указательном серебрилось кольцо. Мальчик протянул руку, и пальцы коснулись его. Рука была горячей и очень крепкой.

— Вот ты где! — послышалось сзади. — Разве можно так долго гулять?

 Мальчик обернулся, рука разжала пальцы и исчезла в катафалке. Если бы не висевшая на плече гитара, он не сразу признал бы в говорившем студента-музыканта из троллейбуса. Сейчас тот был в тёмном плаще, с которого стекали капли, словно он пришёл из той части города, откуда прибыл и катафалк, и где наверняка лил дождь. На голове его был капюшон.

— Пойдём, — сказал студент и взял мальчика под локоть.

Дверь катафалка закрылась, и он медленно покатил прочь.

— Который час? — спросил мальчик.

— Скоро двенадцать.

— Мне конец.

Студент улыбнулся.

— Теперь наоборот. Где ты живёшь?

— Недалеко от хлебзавода.

— Хлебзавод мы прошли.

— От хлебзавода минут пятнадцать.

— Адрес знаешь?

— Солнечная двадцать пять.

Они повернули назад и пошли к троллейбусному парку. Студент свернул в узкий проход между одноэтажными бараками и скрылся в темноте. Мальчик остановился.

— Не бойся, по-другому в обход минут тридцать, — сказал студент.

За проходом показался двор, слабо освещённый фонарём, а сразу за ним — белое здание хлебзавода.

— Я думал, что никогда до него не дойду! — вскрикнул мальчик. — Я думал, что так и буду ходить по кругу, пока не кончится ночь!

Остановившись перед хлебзаводом, студент снял капюшон, прикрыл глаза и с наслаждением вдохнул.

— Человек давно не живёт охотой, человек живёт магазинами, — сказал он и посмотрел на мальчика.

Мальчик зевнул.

— Но нюх у него такой же, как и тысячу лет назад.

«Кассиопея, — подумал мальчик и опустил голову, не желая зевать в лицо незнакомцу. — Завтра дождя не будет, если не накажут, буду кататься на велике».

— У меня его нет, я весь вечер искал хлебзавод.

— И, как видишь, нашёл!

«Может, отправят за хлебом. Тогда в обход через парк с аттракционами и сюда. Через парк и дорога лучше, но… тогда хорошо бы иметь сдачу».

Они прошли канаву со стоячей водой, и к свежести апрельской ночи прибился запах тины и нечистот.

— Боишься?

— Еще как, — вздохнул мальчик.

— Правильно, — кивнул студент. — Я тоже как-то потерялся и вместо того, чтобы бояться незнакомцев, боялся, что скажут дома. Парадокс?

— Потому что с домашними надо жить каждый день, и каждый день они будут пилить за одно и то же.

Студент засмеялся, и это придало ему возраста. По заострённым скулам до самого подбородка спустились две глубокие борозды.

— У тебя всегда так? — спросил он мальчика.

— А у вас разве нет?

— Когда меня пилили, я учился ругаться голосом гитары, то есть пилил аккорды. Ну а потом взял и съехал.

— А меня отдали на скрипку. Но она у меня вот где сидит, — мальчик выпятил подбородок и провел ладонью по горлу. — Про гитару они и слышать не хотят.

— Это хорошо, — улыбнулся студент. — Значит, со слухом у тебя порядок. С таким слухом поймаешь любую фальшь хоть в музыке, хоть в автобусе. Ты когда-нибудь думал про это?

— Не знаю. Я думаю, что бы мне такое сказать маме? Мы почти пришли.

Калитка в их доме была