Мы отправились на речку.

– Ну что, как твои? – спросил я, когда мы вышли на дорогу.

В поселке было непривычно пусто.

– Да ничего, прилипли к телику, – Гурик пожал плечами. – Батя сказал – бояться нечего. У нас ядерная бомба, а у японцев нету. Так что они быстро смотают удочки.

– Ты вообще хоть представляешь, что будет, если рванет ядерная бомба? – возмутился я. – Сколько людей поумирает?

– Да не-е-ет, – снисходительно протянул он, – ядерная бомба нужна не для того, чтобы ее взрывать, а для того, чтобы ей грозить. Понимаешь?

Меня злило, когда он начинал говорить со мной как с маленьким, поэтому я ничего не ответил. Мы пару минут шли молча, и Гурик даже стал насвистывать что-то, чем окончательно вывел меня из себя. Свистеть как ни в чем не бывало, когда в стране война? Это уж слишком. Меня распирало от желания поговорить с кем-нибудь обо всем этом, с кем-нибудь, кто действительно разбирается. Поэтому я предложил:

– А давай зайдем на бревна?

– На бревна? – нахмурился он. – Зачем это?

– Ну давай, – настаивал я, – там наверняка сейчас народ, послушаем. На секундочку. А потом – сразу на речку.

– Да какой там народ… Ну ладно, если только на секундочку, – нехотя согласился он.

На бревнах за крайним домом поселка, который мы называли заброшенным, по вечерам собиралась вся местная молодежь: там обсуждались последние новости, создавались пары, городские под руководством опытных поселковых впервые пробовали курить – в общем, там происходило все то, что дед одной фразой обозначал как «тянуть канитель». Мы с Гуриком туда почти не ходили. Моего друга в поселке не любили. Главным образом потому, что он был армянином, а еще потому, что отец его владел несколькими овощными ларьками в Ильинске. В поселке у них был самый большой и красивый дом, где они всей семьей жили круглый год, так что обитатели соседних покосившихся дачек, не особенно скрываясь, называли их «хачиками» и «торгашами». Меня же не любили за компанию, поэтому каждый наш визит на бревна легко мог обернуться потасовкой. Но в этот раз, я был уверен, всем будет не до этого.

Еще на подходе мы услышали гул голосов. Я обрадовался – значит, не ошибся, и если повезет, то там будет кто-то из пацанов, которые служили. Но на посеревших от влаги и времени бревнах сидели лишь девчонки – Таня и ее подруга Лиля. Тут же обретались поселковые подростки – Киря и Серый.

– О, какие люди, – протянул Киря, увидев нас. – И че хотим?

– Садитесь, мальчики, – сказала Таня и похлопала рукой по бревну рядом с собой.

Мы с Гуриком переглянулись и полезли на бревна.

– Мы тут войну обсуждаем, – сказала Таня и посмотрела на меня.

От серьезного взгляда ее больших серых глаз у меня все спуталось в голове, и я, не сообразив, что ответить, несколько раз тупо кивнул.

– И что война? – с напускным равнодушием поинтересовался Гурик.

– У Таньки брат на Сахалин уезжает, – сообщила Лиля и сделала серьезное лицо.

– Он что, военный? – все так же безразлично уточнил Гурик.

Таня покачала головой:

– Добровольцем.

– Как добровольцем? – воскликнул я и тут же постарался, подражая Гурику, вернуться к ровному тону: – Разве набирают добровольцев?

– Вы че, совсем лопухи? – влез Киря. – По радио вовсю передают, что открыли набор в административно-хозяйственный корпус. Готовить, убирать, грузить там что. Кто во что горазд.

– Батя мой приехал с работы, говорит, в Ильинске уже пункт записи открыли – прямо в школе рядом с ихним автопарком, – авторитетно вставил Серый.

– Да, – вздохнула Таня, и мне показалось, что она сейчас заплачет, – поезд на Сахалин будет в конце недели.

– Я тоже пойду. Добровольцем, – услышал я свой собственный голос.

Над бревнами повисла тишина. Гурик пихнул меня в бок. Я смотрел на Таню. Глаза ее округлились, в них мелькнул испуг, смешанный с недоверием.

– Опа, вот это номер, – Киря громко хлопнул себя ладонями по бедрам и поднялся с корточек. Вид у него был такой, будто сейчас он повалит меня лицом на землю и начнет пинать. – Вот так герой – штаны с дырой! Тебе сколько годиков-то, маленький? Туда ведь малышей не берут.

Я перевел взгляд на девочек.

– Набор с шестнадцати лет, – подсказала Таня.

– Ну вот… Как раз, – смутившись, сказал я и почувствовал, как Гурик еще раз пихнул меня локтем.

На этот раз я в ответ со всей силы толкнул его в ответ, он крякнул и затих.

– Че ты гонишь, тебе же нет шестнадцати, – хохотнул Серый.

– Да иди ты, – огрызнулся я. – Тебе паспорт показать?

– Да че мне твой паспорт, у тебя на роже написано…

– Ну все, хватит. Дегенераты, – Таня встала и начала осторожно спускаться с бревен. – Ты когда едешь записываться? – обернулась она ко мне.

– Ну… Не знаю… Завтра, – промычал я.

– Давай послезавтра? – попросила она. – Я с тобой поеду.

Я ошарашенно кивнул. Таня развернулась и, ни с кем не прощаясь, пошла в поселок. Парни молча смотрели ей вслед. Лиля тоже соскочила вниз, состроила рожу Кире, который от недоумения только хлопал глазами, и побежала за подругой.

– Пошли, – шепнул мне Гурик. – Ща бить будут.

– Пофиг, – ответил я.

Во мне созрела какая-то мрачная уверенность в себе и собственной взрослости. Видимо, она передалась окружающим, потому что поселковые переглянулись, а потом Киря спросил:

– Ты че, реально поедешь записываться?

– Реально, – ответил я.

Он покачал головой.

– Ну ты без башни.

Серый добавил:

– Батин брат механиком в Сирии был. Вернулся без ног. Еле с того света вытянули.

– А давайте костер жечь? – предложил вдруг Гурик и достал из сумки сосиски. – Жрать охота.

– О, ништяк, – оживились парни, – закусон будет. У нас тут это… – Серый вытащил из пластикового пакета полторашку пива. – Пивас.

Он непроизвольно улыбнулся, и я почувствовал, как мое лицо растягивается в ответной улыбке.

Ночью в постели мне никак не удавалось заснуть. Пивное послевкусие горчило во рту. Как только я закрывал глаза, кровать начинала быстро-быстро вращаться, и внутренности подступали к горлу, как будто я уже был на борту эсминца, попавшего в шторм. Поэтому я лежал и пялился в темноту, пытаясь осмыслить все произошедшее за день. Я думал о том, как все вокруг вдруг резко изменилось, будто война, как кислота, плеснула из телевизора и покорежила внешний вид привычных вещей, и моя жизнь, такая понятная и беззаботная еще утром, вдруг тоже в одночасье превратилась в какую-то другую, с большим и пугающим неизвестным впереди. Я вспоминал ту картинку из новостей и свое странное, почти счастливое ощущение, которое накатило на меня днем, и пытался вызвать его повторно, чтобы придать себе бодрости. Ничего не получалось – вместо этого я испытывал томительный страх, отвращение к себе, сдуру сболтнувшему лишнего, и стыд. Особенно жгучим был стыд – думая о влажных печальных Таниных глазах, я чувствовал, как щеки заливаются пылающим румянцем. Я ругал себя последними словами. Было понятно, что я не могу и, что важнее, не хочу ехать никуда добровольцем, но теперь все так запуталось, что нужно было искать правдоподобную причину, чтобы снять с себя обещание и не опозориться в глазах ребят. Под утро я наконец нашел спасительную соломинку – деда, за которым нужно ухаживать, и решил обыграть ситуацию так, что мне не на кого его оставить (что было правдой), и, надеясь, что на следующий день, может быть, никто не вспомнит о разговоре на бревнах, с чуть полегчавшим сердцем заснул.

Проснулся я от жуткого грохота. На ходу натягивая штаны, выскочил в кухню и увидел деда, сидящего на полу рядом с перевернутой деревянной приступкой, которую он использовал для того, чтобы дотягиваться до верхних полок кухонных шкафов. По полу были рассыпаны осколки бабушкиных сервизных чашек, голубых, с золотым кантиком.

– Етить-колотить, – раздосадовано бурчал дед. – Ну что ты будешь делать!

– Ты цел, дед? – я присел рядом на корточки.

– Да цел, цел, – пыхтел он, поднимаясь, – что мне сделается-то. Чаю вот хотел