«Отправь его обратно. Я не могу жить с ним в одном доме».

Я сказала, что пес еще не до конца обучен – ему требуются месяцы, чтобы научиться повиноваться командам. А все потому, что мы привыкли отключать его, когда нам хотелось тишины. С биологической собакой так не сделаешь.

«Это явно не биологическая собака», – сказал муж. Он спросил, понимаю ли я, что красная лампочка у него под носом – это не просто устройство для обзора, а камера; задумывалась ли я о том, куда отправляются отснятые записи? Когда меня не было дома, сказал он, Айбо с дотошностью систематизатора изучал квартиру, разглядывая мебель, постеры на стенах, кладовки. Он провел пятнадцать минут, рассматривая наши книжные шкафы, и, по заверениям мужа, проявил особый интерес к полке с марксистской критической теорией.

Он спросил, что происходит с данными, которые собирает Айбо.

«Их используют, чтобы улучшить его алгоритмы», – сказала я.

«Где?»

Я ответила, что не знаю.

«Посмотри в договоре».

Я открыла документ на компьютере и нашла нужный пункт договора: «Их отправляют в облачное хранилище».

«То есть в Sony».

Мой муж – тот еще технологический параноик. Он заклеил камеру на ноутбуке куском черной изоленты и не реже раза в месяц приходит к заключению, что его личный сайт мониторят службы госбезопасности. Однажды, когда я обмолвилась, что старшего советника президента «стоило бы пристрелить», он закатил глаза и показал рукой на стол, где лежали наши телефоны, а затем искусственным, неестественно громким голосом проговорил, что не следует шутить о таких вещах.

«Одержимость приватностью – современная и очень американская штука», – сказала я. На протяжении большей части человеческой истории мы принимали как должное, что за нашими жизнями следят, к ним прислушиваются, в них вмешиваются боги и духи – и не всегда дружелюбные.

«Думаю, тогда мы были счастливее», – ответил муж.

«Во многих отношениях, наверное, да», – сказала я.

Конечно же, я понимала, что веду себя неразумно. Позже в тот день я вынула коробку, в которой приехал Айбо, из кладовки, и положила его обратно в футляр мордочкой вниз. Все равно пробный период, предоставленный фирмой, почти истек. Более того, в последние несколько недель я не могла отделаться от подозрения, что в моей привязанности к собаке есть что-то неестественное. Я начала замечать вещи, на которые поначалу не обращала внимания: едва слышное механическое жужжание, звучавшее, когда пес двигался; мигающая красная лампочка – почти брехтовское напоминание о его искусственном происхождении. Может быть, тот мой приятель был прав? У меня не было близкого существа, о котором я могла бы заботиться, не было традиционной домашней жизни, и я так эмоционально изголодалась по ней, что позволила имитации жизни манипулировать собой, требовать от меня заботы.

Многие анимистские сообщества практикуют имитативную, или симпатическую, магию: предполагается, что симуляция природных явлений воздействует на реальный мир. Например, если вы хотите, чтобы пошел дождь, надо зачерпнуть воды из ручья и позволить ей просочиться сквозь пальцы. Если хотите причинить вред своему врагу, изобразите его в виде куклы – что бы вы с ней ни сделали, то же самое испытает и оригинал. Это вера в метафору как магию. В своем исследовании мифологий мира «Золотая ветвь» Джеймс Джордж Фрэзер описывает имитативную магию принципом «подобное порождает подобное». Колдун, пишет он, предполагает, что «любого желаемого эффекта можно достичь путем простого подражания ему»[15].

Не этим ли сейчас занимаемся и мы? Создаем симуляторы мозга и надеемся, что нам явится таинственный природный феномен – сознание. Но не магическое ли это мышление – думать, будто наши имитации во всем подобны тому, что они пытаются имитировать; что кремний и электричество могут воспроизвести эффект, в реальности порождаемый плотью и кровью? Мы не боги и не способны создавать вещи по собственному образу и подобию. Мы можем создавать только слепки. Джон Сёрл как-то высказался примерно в этом роде. Компьютеры, по его словам, с давних пор использовались для симуляции естественных процессов – пищеварения, изменений погоды, – и они могут очень пригодиться в исследовании этих явлений. Но, уравнивая симуляцию с реальностью, мы скатываемся в область суеверия. «Никто не думает, что можно промокнуть из-за симуляции грозы, – говорит он. – Точно так же, если у нас есть симуляция сознания, это не значит, что она сама обладает сознанием».

* * *

Сколько бы мы ни дулись на Декарта за то, что он расколдовал мир, современная наука не состоялась бы без отделения мыслящего разума от материи. Навязчивая идея Декарта – что человеческий разум не следует рассматривать как часть физического мира – стала толчком к рождению довольно радикальной для начала XVII века мысли: мы можем исчерпывающим образом описать природу, не ссылаясь на Бога или на самих себя. Томас Нагель называет эту позицию нейтрального комментатора, третьего лица, «взглядом из ниоткуда». Это уверенность в том, что для наиболее точного и близкого к реальности описания окружающего мира мы должны проигнорировать субъективный мир res cogitans, воспринимающего разума, и сосредоточиться на res extensa – объективных, математически точных фактах физической реальности. Без этого ограничения невозможно было бы представить ключевые открытия Нового времени: ньютоновскую физику, идею секуляризма, эмпиризм, промышленную революцию.

Но за это пришлось заплатить тем, что разум – феномен, который на протяжении веков считался отличительным признаком человека, – оказался отодвинутым на второй план. Наука вынесла разум за скобки, потому что его было слишком сложно исследовать объективно, но эта методологическая уступка привела в итоге к метафизическому отрицанию – заключению, что, поскольку сознание не поддается научному изучению, его вовсе не существует. По стандартам современной науки субъективный опыт кажется чем-то совершенно нереальным – маленький приватный театр мыслей, чувств и убеждений, который нельзя измерить или верифицировать, «внутренняя способность без всякого отношения к миру»[16], как выразилась однажды Ханна Арендт. Даже отрицатели по-своему остаются в плену у идей, выдвинутых в XVII веке. Сказать, что сознание – это иллюзия, значит исключить его из границ материального мира, подобно тому как декартова душа не существует в рамках времени и пространства. Может быть, иллюзорна на самом деле наша упорная надежда на то, что однажды наука сумеет объяснить сознание. Как указывает писатель Дуг Сиккема, вера в то, что наука может полностью объяснить нашу душевную жизнь, требует «философского прыжка». Однако современная наука добилась таких успехов именно благодаря тому, что с самого начала отказалась распространять свою власть на явления, которые не могла полноценно объяснить, – но этот факт нам приходится игнорировать.

И пока это так, научные метафоры, какими бы современными и остроумными они ни были, продолжают снова и снова упираться в тот же тупик.