традиционное, все закосневшее, все, что стремится уйти из-под контроля мысли, критики. Его не интересует воля природы и ее детища — традиции. Он не подчиняется ее приказам. Он сам предъявляет требования, исходя из своих внутренних законов, исходя из справедливости и правды. Его голос срывается от гнева и ненависти, его лицо искажено гримасой. Насколько дальше смотрит Гете, как величественно и мудро взирает он с торжественной высоты своего всеведения! Для него объяснимы несправедливости, которые туманят взор Вольтеру; ложь, против которой восстает Вольтер, является для Гете частью великой правды природы. Всякая борьба против вечной, священной власти природы кажется ему смешной. Вольно же фанатикам посылать против этой власти армию, с криком идти на нее в атаку, как в сражении при Вальми{8}.

Но они побеждают! Там, на своих холмах, они поют «Марсельезу» и войско старого Фридриха отступает перед их напором. Их победа — это победа сбросившего свои цепи разума над природой и традицией. Это победа Вольтера над Гете. Гете отстраняется. Он полон презрения.

Но так ли неуязвимо его презрительное отношение к революции? Разве не должно было и у него возникнуть желание действовать, выйти из вечности в современность? Он сделал такую попытку (попытался освободить население Веймара от бремени феодального охотничьего права), и она не увенчалась успехом. О чем же говорит это ожесточение против революции? Ожесточение, которое стало такой же преградой для его творчества, как славные холмы Вальми для армии порядка. Не таится ли здесь боль, боль человека, принадлежащего к бездействующему народу, человека, прикованного к извечному порядку вещей? Его «внутренняя свобода» является в действительности попыткой найти красивую рамку для жизни, в которой было много самоотречения, много затаенного. Тайный позор Гете раскрывается в его признании, что в течение всей своей жизни, этой великой, богатой, славной жизни, он испытывал робость в присутствии каждого дворянина, одетого в форму лейтенанта.

Аристократы всячески третировали Вольтера. Это его не смутило — он воздвиг для них гильотину. Он вернулся на родину, когда священникам и королям был нанесен первый удар. При каждом новом ударе он был во главе атакующих. Его имя гремело везде, где правда восставала против выгоды, разум — против власти. Если бы подняли крышку гроба Золя, который ради защиты несправедливо преследуемого поставил под угрозу военную мощь своей родины, если бы подняли крышку гроба Золя, когда его несли к Пантеону, то увидели бы светлое лицо Вольтера. Он, прошедший по миру победителем в мундирах генералов Первой республики, — сам готовил гибель Третьей республике. Над ее обломками будет звучать его смех, его голос будет греметь: «Больше свободы! Больше правды! Вперед к вершинам правды и свободы!» Гете, застыв на той головокружительной высоте, на которой немецкие гении, быть может, и понимают друг друга, глядит на свою застывшую страну. Его творчество, его имя, мысль о нем ничего не изменили в Германии, не проложили пути в лучшее будущее, не помешали ни одному бесчеловечному поступку. За его гробом не шла семья Каласа. Он провозглашал справедливость, равенство и свободу для угнетенных лишь в тех сферах, в которых человека может утешить поэзия. Поэтому его привлекали образы Гретхен, Отилии, Баядеры. Те, кто поглощен земными заботами и суровой борьбой, с удивлением вскинут на него взгляд и пойдут дальше своей нелегкой дорогой. Только праздные и равнодушные видят в нем свое оправдание. Он стал популярным в то время, когда в Германии появилось слабое изнеженное поколение людей, любящих покой. Он вынужден был мириться с тем, что реакционные министры вместо прав преподносили народу фразу, обесценивающую эти права, фразу, принадлежащую самому Гете. Он вынужден был мириться и с тем, что ленивые любители удовольствий пользуются его именем, чтобы оправдать свое пустое существование и продемонстрировать свою «культуру», словно возможна культура без человечности. Вольтер, воплощающий веру людей в торжество человечности близок широким слоям своего народа, который ничего не знает ни о его культуре, ни о его недостатках, ни о его ограниченности, но для которого имя Вольтера навсегда стало символом самой Свободы.

Ибо Свобода — это конечная цель разума, вершина всех человеческих идеалов. Свобода — это движение, рождение из небытия, возвышение над животным. Свобода — это прогресс и человечность. Быть свободным — значит быть справедливым и правдивым в такой мере, чтобы не мириться с неравенством. Да, свобода — это равенство. Неравенство лишает свободы и того, кому оно служит. Тот, кто властвует, такой же раб неравенства, как и тот, кто подвластен. Тиран (а кто не становится тираном, получив власть?) страдает от своих подданных так же, как они от него; унижая других, он унижает себя. Его спасение только в слиянии с человечеством. Так пусть же спасается, ибо ему грозит опасность погибнуть! Потому что свобода — это воля к тому, что признано добром, даже если в основе установленного порядка лежит зло. Свобода — это любовь к жизни, включающая и смерть. Свобода — это вакхический танец разума. Свобода — это человечность, возведенная в абсолют.

ШОДЕРЛО ДЕ ЛАКЛО{9}

I

от он, восемнадцатый век: дух, меч, бурное переустройство общества.

Совсем еще юную девушку, только что выпущенную из монастыря в светскую жизнь, два элегантных преступника без ее ведома словом и делом доводят до самых низменных поступков уличной девки. Возникает чудовище порока, соединенного с невинностью. Некую благочестивую женщину, недавно счастливо вышедшую замуж, эти же двое преступников медленной пыткой искусного обольщения толкают на позор и смерть. Человек, который осуществляет это с помощью соучастницы, в том и другом случае действует без капли чувства и даже не из сластолюбия. К молоденькой девушке он так и не почувствовал любви. В случае же с молодой женщиной любовь возникает под шипами длительного сопротивления; он подавляет свою любовь, озабоченный лишь тем, чтобы сохранить свое превосходство, и, страшась язвительной насмешки своей подруги-советчицы, с удвоенной яростью бросается на любящую его жертву, чтобы ее уничтожить. Любовь должна быть только средством для господства над людьми, для успеха в светском обществе. Соблазнить женщину — это лишь половина дела; другая половина — ее развратить. Два злых демона — лишь наиболее удавшиеся образцы определенного типа. Некий офицер одновременно опозорил трех женщин; но маркиза де Мертейль еще коварней, и она побеждает его. «Я хочу обладать им и буду им обладать; то же хочется сказать и ему, однако он так не скажет». Происходит так, как хочет