Хотя, если честно, такой учительницы Николай в России не встречал. Если днем, при Джонни, она была само Его Величество Просвещение, читала сыну (и Николаю) невинные сказки про Питера Пэна и Винни-Пуха и с мужеством Жанны д’Арк ела русские борщи и макароны по-флотски, говоря Николаю «сэнк ю, итс риали гуд!», то по ночам она обращалась в бешеную и развратную любовницу. Конечно, Николай еще в России слышал, что нет баб развращенней школьных учительниц, но там ему не пришлось их попробовать, это был не его круг. Зато здесь, под Бостоном…

Лэсли всегда тщательно мылась на ночь и заставляла Николая бриться и принимать душ перед постелью, а затем ее жаркий, жадный и верткий язык вылизывал его всего – от ушей до анального отверстия. О, анальное отверстие – это было ее коронкой! Когда ее язык добирался до этой заветной точки и начинал там свои томительно-вращательные движения, Николаю казалось, что эрекция вздымает его под облака, и он рвался к главному блюду – всадить, утопить свою возбужденную плоть в ее влажно-горячей расщелине.

Но Лэсли не спешила с главным блюдом, о нет. Она ложилась на Николая валетом – так, чтобы ее рот принял его в себя до корня и даже дальше, до горловых хрящей. И когда ее нижние губы оказывались как раз над его ртом…

Как это произошло? Как и почему он впервые взял губами эти мягкие теплые створки?

Если бы в юности, в лагере, в зоне, кто-нибудь сказал ему, что он будет целовать, лизать и высасывать ЭТО (и день ото дня это будет нравиться ему все больше!), то за такое оскорбление Николай просто обязан был бы убить.

В русском языке, при всех его великих писателях от Толстого до Чехова, даже нет слова, обозначающего этот сексуальный изыск. Как, впрочем, нет и массы других слов для названия любовных ласк даже самого обыденного характера. Например, невозможно сказать «I want to make love to you» без употребления грязных слов.

За две недели жизни у Лэсли Николай, привыкший видеть в сексе только удовлетворение похоти или то, что по-русски называется коротким и мрачным словом «yeblia», вдруг открыл совершенно иные, неизвестные ему вершины и глубины секса. И оказалось, что то, что он всегда считал главной и единственной целью – засадить и отхарить, было хотя и важным, но последним делом, блюдом на закуску.

Зато когда они заканчивали с целым курсом Лэслиных «блюд», как он угощал Лэсли такой закуской! Это уже была его коронка, не ее! Он доводил ее этой коронкой до слез, до стона, до хрипа, до крика о пощаде. Но он не знал в этом пощады, нет! Терзая ее сладкую грудь и разламывая ее пудовые ягодицы, он чувствовал себя русским богатырем, вооруженным могучей палицей в сражении с чужеземной силой. И привычные, грязные слова аккомпанировали каждому его удару: «Вот те, bliad! Вот те, kurva! Так те хорошо, paskuda?»

Лэсли заучивала эти слова совсем не ругательно, а как-то нежно, любовно. И вообще, кайф жизни Николая у Лэсли был не только и не столько в сексе, а в том удивительном состоянии райского покоя и домашности, который царил и в ее одноэтажном домике, и вокруг него, в этих зеленых и сонных городках-поселках вдоль Бостонского залива. Словно не было в мире ни Москвы с ее холодами, чеченской мафией и ожесточенной нищетой, ни Боснии, ни прочих мерзостей. То есть они были, конечно – раз в день на пятнадцать минут в программе иностранных теленовостей, – но виделись отсюда, из Нового Света, как в перевернутый бинокль, как что-то очень далекое, на другой планете. А все остальное время люди были заняты сами собой – своей работой, семьей, детьми, машинами, яхтами, травой на участке. Как марсиане…

И он, Николай Уманский, стал теперь одним из них. Он и думать забыл о своей прежней жизни, о своей папке в гэбэшном сейфе и всех тех диссидентах, адвентистах и самиздатчиках, которых он… Да что там вспоминать! То была его работа, но в другой, совершенно нездешней жизни. А теперь, здесь, он, блаженствуя, ехал верхом на спокойной кобылице Риски, повторяя за учителем Джонни английские слова и думая о том, что Лэсли, кажется, не прочь выйти за него замуж, он это нутром чует. Да и как тут не чувствовать этого, когда она и ночью, и днем – вся его, без остатка. А ему о такой жизни и не мечталось – сдобная американская баба, и этот пацан замечательный, и дом, и машина! Только расписаться с Лэсли – и он уже американский гражданин и сможет работать где душе угодно – хоть на конюшне у родителей Лэсли, хоть автомехаником в любой мастерской. Да, повезло вам, Николай Иванович, подфартило так, что душа поет…

– Someone is waiting for us, – сказал Джонни, сворачивая с лесной просеки на Пайн-стрит, к своему дому.

– Самван из вэйтинг фор ас, – автоматически повторил Николай и только в следующий миг увидел за кустами, возле дома Лэсли, этот маленький желтый мини-автобус с надписью «Construction» и двух жлобов, которые стояли у его открытого капота. Один из них – рыжий бородач, а лица второго Николай не видел, но оба они были не американцы – это Николай опознал с первого взгляда, хотя, казалось бы, все на них было американское – и куртки джинсовые, и даже кроссовки.

И холодные судороги сжали Николаю желудок, он резко пригнулся, словно в него уже выстрелили, и рухнул с лошади.

– What happened, Nick? Что случилось? – испугался Джонни. – Are you okay?

– Тсс, Джонни! Тихо! – сказал Николай задушенным голосом, взял под уздцы коня Джонни, повернул его и торопливо повел обеих лошадей назад, в лес, оглядываясь сквозь кусты на этот грузовичок и двух мужчин возле него.

– Why? What happened? – спрашивал Джонни.

– Тсс! Потом! Лэйтэ! – Николай еще не знал, как объяснить мальчишке, что случилось, а только спешно и даже как-то трусливо-спешно уводил пацана подальше в лес, который узкой полосой тянулся вдоль западной окраины Марблхэда прямо к конюшне деда Джонни. Страх, и не просто страх за себя, нет, впервые в жизни он ощутил холодный и трусливый страх за жизнь кого-то другого – этого Джонни и его матери. Что делать? Конечно, он может отвести Джонни к его деду и взять у того карабин – у старика штук пять охотничьих карабинов просто на стенах висят. Но дальше-то что? Вернуться и пристрелить этих паскуд, которые приехали по его душу? И что? И сесть за это в американскую тюрягу – ради этого он сюда приехал? А если даже не сесть, а сбежать – то куда? Назад в Россию путь заказан. И вообще – устраивать перестрелку перед домом Лэсли?

Но как же быть, Николай Иванович? Если эти суки узнали его адрес, они уже не слезут отсюда. А он не может подставлять им ни Лэсли, ни этого пацана. Не для того он спасал его, черт возьми!

– Nick, what’s happened? Tell me! – настаивал Джонни.

Но Николай отмалчивался. Господи, что за сучья жизнь! Только-только он начал жить как человек, и – кранты! И даже пацану нельзя объяснить, что случилось…

Лэсли приехала в отцовскую конюшню по его телефонному звонку. Убедившись, что за ней нет хвоста, Николай вышел из-за конюшни и подошел к ее «плимуту». Как он и просил по телефону, она привезла в пакете его пиджак с документами и деньгами. Но лицо ее было отчужденно-замкнутым.

– Can you tell me what happened?