старьевщика. Помню: взял он один свой мундир, весь пропахший лавандой. И вот, держа в руке этот мундир на некотором отдалении, он каким-то особым, потрясшим меня голосом сказал: «Прощай навек, незабвенный покойник!» Точно собственную судьбу держал в руках вместе с этим мундиром. То была не фраза, то была формула его собственной жизни… А то, что произошло сегодня, — всего лишь эпизод, логически замыкающий целую цепь причин и следствий. Объективно говоря, он несчастный человек. Жертва своей эпохи. (Снова закуривает, прохаживаясь по комнате.) После тюрьмы у него уже не было сил жить! Это в самом деле ужасно — провести три года в заключении. Хорошо еще, если человек фанатически одержим какой-то идеей, тогда он это легче переносит. Говорят, что в людях, попавших в тюрьму за свои убеждения, точно загорается какой-то внутренний огонь и это их спасает. Но без такого огня жизнь в тюрьме — сущий ад! К тому же он был уже весьма немолодым джентльменом, привыкшим к своей ножной грелке, своим бифштексам, своим маркам вин, своему одеколону. Без всего этого он не представлял себе жизни… Он действительно вышел из тюрьмы, как из гроба, только это не было воскресением! Что касается меня, то я всегда питал к нему какую-то слабость… Но он меня не любил.

Л а у р а (с резким жестом, точно желая опровергнуть все сказанное им). Ах, оставь, пожалуйста!

К р и ж о в е ц. Да что там, я это знаю! Не только не любил, но и испытывал ярко выраженную антипатию ко мне. Что, в конце концов, вполне естественно! Но я к нему был искренне расположен. И теперь мне ясно почему: я будто предчувствовал его скорую смерть. Сегодня вечером, когда он говорил о лошадях — а он всегда говорил о них прекрасно, почти поэтически, — я почувствовал недоброе. На нем точно лежала печать смерти… Но, собственно, если взять все в комплексе, это была для него единственная, так сказать, возможность выйти из всего этого переплета. Да! Единственная возможность… И стало ясно, что человек, несмотря ни на что, всегда носил в себе органическое стремление к чему-то светлому, чистому…

Слушая его монолог, Лаура несколько раз высказывает явные признаки нетерпения.

Л а у р а (начинает свою реплику в повышенном тоне и говорит с все возрастающим раздражением). Ты великолепен в своем упоении собственным адвокатским искусством! Ты говоришь, говоришь вот уже целый час, точно в чем-то оправдываешься. Да тебе не в чем оправдываться. Твои руки не запачканы кровью. Не тебя же допрашивали целый вечер в полиции: «Так почему же все-таки у вас руки в крови?» Никто тебя и не винит в его смерти. Просто смешно!..

К р и ж о в е ц. Я говорю вовсе не от ощущения вины! Я стою над вещами, оставшимися от покойного, и во мне, естественно, пробуждаются воспоминания. Или ты и это находишь неестественным?

Л а у р а. Я нахожу это странным! Я слушала тебя в течение целого часа без единого слова, и разреши мне теперь сказать: меня поражает, что в этой ситуации, после всего, что произошло и продолжает происходить, у тебя не возникает никаких ассоциаций, кроме тех, что касаются Ленбаха! Мне этот адвокатский способ мышления абсолютно чужд. Я не могу понять, как можно здесь, сейчас размышлять по элементарной схеме судебного разбирательства — pro и contra[42]. Как можно так тепло, даже сентиментально говорить о мертвом, не уделив ни единого слова находящимся здесь же живым людям?! Неужели, кроме умершего, не существует живого, достойного внимания? Ах, я сама не знаю, что хочу сказать! О господи, у меня мысли разбегаются… Но твой адвокатский образ мыслей мне совершенно чужд и непонятен!

К р и ж о в е ц. Что это за адвокатский образ мыслей? Бывают же в жизни моменты, когда живые должны подавлять свой мелкий эгоизм ради мертвых! По крайней мере я так думаю.

Л а у р а. О, разумеется, — вспоминать, как он десять лет назад победил на бегах…

К р и ж о в е ц. Извини, но я все-таки…

Л а у р а. С твоего позволения, я считаю, что ситуация отнюдь не располагает к банальности! Я только констатирую. Я не хочу лгать — ни тебе, ни себе. Я тысячу раз ему говорила, что его смерть была бы наилучшим выходом и для него и для меня. И вчера говорила, я этого не отрицаю! Да и тебе я говорила, что хочу его смерти… А теперь, после всего случившегося, я все еще в достаточной мере дочь военного, дочь генерала, чтобы не потерять чувство ответственности! В такие минуты рассуждать по-адвокатски, пытаясь себя обелить в собственных глазах — это мне совершенно чуждо, и не только чуждо! С моей точки зрения, это… недостойно человека.

К р и ж о в е ц. Да, ты говорила о возможности его смерти. Но это всегда было на словах, так сказать, абстрактно, чисто вербально…

Л а у р а. Как это — вербально? Вчера, когда ты был в салоне, я говорила совершенно конкретно. И потом, помню, после его звонка по телефону, я совершенно определенно…

К р и ж о в е ц. Но ты же вчера была в состоянии аффекта! Да ты и сейчас в таком состоянии.

Л а у р а. Не понимаю. По-моему, я говорю совершенно спокойно. У меня мигрень, но я четко сознаю, что я говорю! Я желала его смерти, и я должна тебе признаться, что я восприняла ее совершенно спокойно.

К р и ж о в е ц. Ты хочешь заглушить горе этими признаниями. Это все нервы. Еще бы, столько волнений!

Л а у р а. В таком волнении я живу уже годами! И если для тебя в твоих ассоциациях важно даже то, как он вздыхал над своим мундиром, который ему было жалко отдавать старьевщику, то, наверное, не менее важно и то, что пятнадцать лет назад этот человек без всякой жалости отбросил меня прочь, точно старую тряпку! И ты это прекрасно знаешь! Если уж с такой любовью говорить о мертвых, то и живые заслуживают внимания! Твоя надгробная речь — твой plaidoyer — это продолжается уже больше часа, и я имею право наконец высказаться! Для меня это просто оскорбительно, я не могу молчать, как вещь… я не вещь, в конце концов!

К р и ж о в е ц. Прости, но я действительно нахожусь под впечатлением его смерти. Все, что связано со смертью, для меня всегда очень тяжело. Даже над могилами совершенно неизвестных мне людей я стоял глубоко потрясенный. Я до сих пор нахожусь под впечатлением происшедшего. И, наконец, я не знал, что не имею права говорить то, что думаю. Прости меня и поверь, пожалуйста, что я ни на секунду не хотел тебя обидеть, слово даю… (Подходит к ней, хочет поцеловать ей руку.)

Л а у р а (отворачиваясь). Ах не надо! Благодарю! Поверь, я не хотела оскорблять твои чувства, но я в самом