— Дайте мне еще один такой же! — крикнул незнакомец бармену, швыряя деньги. — Я так и думал, что вы не сможете догадаться, — злорадно констатировал он, поворачиваясь к Тристраму. — Так вот… — Незнакомец осушил стакан с неразбавленным алком, причмокнул губами и шумно выдохнул: — Я был священником! Вы знаете, что это такое?

— Какая-то разновидность монаха. Что-то связанное с религией, — ответил Тристрам, поразив незнакомца до глубины души, не хуже самого Пелагия. — Но теперь, — продолжал Тристрам наставительно, — нет никаких священников. Их нет уже сотни лет.

Незнакомец вытянул вперед руки с растопыренными пальцами, словно хотел проверить, не трясутся ли они.

— Вот они, — возбужденно проговорил он, — каждый День творили чудо! — Потом, уже более спокойно, незнакомец добавил: — Немного все же осталось. В одном-двух очагах сопротивления в провинциях. Среди людей, которые не согласны со всем этим либеральным дерьмом. Пелагий был еретиком, — заявил незнакомец. — Человек нуждается в милосердии Божьем.

Он снова обратился к своим рукам, принявшись тщательно рассматривать их, словно врач, отыскивающий маленький прыщик, который бы возвещал о начале болезни.

— Еще этой дряни! — приказал незнакомец бармену, на этот раз используя руки для поисков денег в карманах.

— Да! — снова обратился он к Тристраму. — Есть еще священники, хотя я и не являюсь более таковым. Меня выгнали,

— прошептал незнакомец, — лишили сана. О Боже, Боже, Боже!

Теперь он вел себя, как на сцене. Один или два гомо захихикали, услышав имя Божие.

— Но они никогда не смогут лишить меня этой силы, никогда, никогда!

— Сесиль, старая корова, ты!

— О-о, вот это да, только посмотрите, что на ней надето! Гетеро тоже повернулись посмотреть, хотя и с меньшим энтузиазмом.

В забегаловку, широко улыбаясь, вошли трое полицейских— новобранцев. Один из них исполнил короткий степ-данс, после чего застыл, отдавая честь. Второй делал вид, что расстреливает посетителей из карабина. Приглушенно звучала холодная конкретная музыка. Гомо улыбались, негромко похохатывали, обнимались.

— Меня лишили сана не за такие вот штуки, — снова заговорил незнакомец. — Это была настоящая любовь, настоящая, а не такая богомерзкая пародия, — кивнул он в сторону веселящейся группы полицейских и гражданских. — Она была очень молода, всего семнадцать лет. О Боже, Боже! Но, — сказал он твердо, — они не смогут отнять эту божественную силу! — Экс-священник снова уставился на свои руки, на этот раз с видом Макбета. — Они не смогут отнять богоданную способность превращать хлеб и вино в тело и кровь Господни. Но теперь нет больше вина. И папа — старый-престарый человек

— на острове Святой Елены. А я — жалкий клерк в Министерстве топлива и энергетики, — заключил незнакомец без всякого наигранного уничижения.

Один из гомо-полицейских сунул в музыкатор таннер. Танцевальная мелодия вырвалась неожиданно, словно лопнул пакет со спелыми сливами. Это была комбинация абстрактных шумов, записанных на фоне медленного, глубоко скрытого, переворачивающего внутренности ритма. Один из полицейских пригласил на танец бородатого гражданского. Они танцевали красиво — Тристрам должен был признать это, — замысловато и грациозно. Но поп-расстрига не мог скрыть отвращения.

— Мерзкое зрелище, — заявил он. Когда один из нетанцующих гомо прибавил звук, экс-священник неожиданно громко закричал: «Заткните эту чертову машинку!»

Гомо уставились на него с заметным интересом, танцоры, все еще покачивающиеся в объятиях друг друга, смотрели на него, раскрыв рты.

— Ты сам заткнись, — проговорил бармен. — Нам здесь неприятности не нужны.

— Противоестественное сборище ублюдков! — орал незнакомец. — Грех содомский! Бог поразит всю вашу шайку смертию!

Тристрам наслаждался руганью бывшего священнослужителя.

— Ты, старый пакостник, — зашипел на него один из гомо.

— Где твои манеры?

И тут священником занялась полиция. Все было сделано быстро, грациозно и весело. Это было не то насилие прошлого, о котором Тристрам читал в книгах. Зрелище было скорее забавным, чем шокирующим. Однако уже через несколько секунд поп-расстрига глотал воздух окровавленным ртом, беспомощно навалившись на стойку.

— Вы его друг? — спросил Тристрама один из полицейских.

Тристрам был поражен, заметив, что губы полицейского были намазаны черной помадой, в тон с галстуком..

— Нет, — ответил Тристрам. — Нет. Первый раз в жизни вижу.

Он выпил свой алк-энд-орандж и двинулся к выходу.

— И вдруг запел петух, — прохрипел бывший священник. — Это моя кровь, — понял он, вытирая рот. Он был слишком пьян, чтобы чувствовать боль.

Спад наступил с волшебной одновременностью, теперь они лежали, дыша почти спокойно, его рука покоилась под ее расслабленным телом, и тут она спросила себя, а так ли уж ей хотелось в конце концов, чтобы этого не случилось? Дереку Беатриса-Джоанна ничего не сказала, ведь это была ее забота. Сейчас она чувствовала себя несколько отстранение, отдельно от Дерека, так, как может чувствовать себя поэт после написания сонета — совсем не связанным с пером, которым писал. Иностранное слово Urmutter возникло в ее подсознании. Что это значит?

Дерек первым выплыл на поверхность бытия и лениво спросил:

— Интересно, который сейчас час?

(«Мужчины — неисправимые животные».) Она не ответила.

— Я не могу понять, — заговорила Беатриса-Джоанна вместо ответа на вопрос, — всю эту ложь и лицемерие. Почему люди должны притворяться не тем, что они есть на самом деле? Все это какой-то мерзкий фарс. — Ее слова звучали резко, но сама она еще находилась как бы вне времени. — Ты любишь, любишь… Ты любишь, любишь больше, чем все мужчины, которых я когда-либо знала. И все же относишься к любви, как к чему— то постыдному.

Дерек глубоко вздохнул:

— Дихотомия. — Он вяло бросил ей это слово, как мячик, набитый утиным пухом. — Вспомни о человеческой дихотомии.

— А как насчет, — Беатриса-Джоанна зевнула, — человеческого объяснения, что это такое?

— Раздвоенность. Противоречивость. Инстинкты говорят нам одно, а разум другое. Если бы мы позволили этой раздвоенности овладеть нами, могла бы случиться трагедия. Лучше смотреть на это, как на комическое недоразумение. Мы были правы, выбросив Бога и водрузив на его место мистера Лайвгоба. Бог — трагическая концепция.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— А, пустяки.

Теперь Дерек зевнул сам, показав белоснежные пластиковые зубы.

— Несовместимые притязания прямой и круга. Ты — прямая, в этом твоя беда.

— Я круглая! Я сферическая. Посмотри…