Приехав вечерним поездом на загребский вокзал, я увидел ее на перроне. Она сидела на огромном чемодане, скрестив ноги, и курила. И хотя я был без ума от счастья и от всех стремительно развивавшихся в последние дни событий, я не мог не сделать ей замечания. Нельзя себя так вести, сказал я, что о тебе люди подумают? Она удивленно посмотрела на меня. На вокзале, пытался я объяснить ей, собираются дамочки определенного сорта. Определенного сорта? спросила она удивленно.

Так я такая и есть, женщина особого сорта.

Ей было непонятно, почему нельзя рассиживать на чемоданах на вокзале, скрестив ноги и покуривая сигарету. Первая размолвка произошла до того, как мы сели в поезд. Новые последовали уже спустя несколько дней после того, как я явился в казарму во Вране, и мы, уставшие и помятые от долгой дороги и поездов, скорее всего не соответствовавших ее представлениям о романтическом путешествии на юг, устроились в маленькой квартирке на краю цыганского поселения. Во Вране по одну сторону города живут сербские жители, а по другую сторону довольно загрязненной речушки, в которую сливаются городские нечистоты, сразу же под бывшей турецкой баней, по обеим сторонам дороги, тянущейся по небольшому склону, раскинулось большое цыганское поселение, называвшееся Цыган-махал[6]. Для жителей Вранья речушка под турецкими банями была условной границей, которую никто кроме стражников и перекупщиков не переступал. Цыгане ходили на сербскую сторону по своим делам, чаще всего как музыканты. И Веронике, естественно, и в голову не приходило сидеть одной дома, к тому же она не представляла себе, что нельзя переступать границы запретной территории, несмотря на то, что ей было известно о размежевании. Уже на второй или на третий день среди белого дня она направилась в цыганскую деревню. Далеко она не ушла. Вокруг нее собралась сперва кучка лопочущих детишек, затем женщин, которые щупали ее господскую одежду, и, наконец, появились несколько ухмыляющихся мужиков, которые стали предлагать ей зайти с ними в дом по соседству. Один из них схватил ее за руку и пытался тащить за собой. К счастью, подоспели два стражника и, протолкавшись под улюлюканье махальских кибиточников, благополучно довели ее обратно до нашей квартиры. Сделав ей серьезное внушение, что власти снимают с себя всякую ответственность, если с ней что-то случится. И меня попросили позаботиться о том, чтобы подобный инцидент больше не повторился.

В этот вечер мы первый раз повздорили. Я сказал, что я строго-настрого запрещаю ей ходить на тот конец турецких бань. Это не Любляна, да и не Белград. И хотя она все еще не отошла от потрясения, вызванного множеством лиц и рук, среди которых она неожиданно оказалась, она гневно посмотрела на меня. Строго-настрого мне запрещаешь? Каким тоном ты разговариваешь? Я ответил, что по-другому нельзя, речь идет о ее безопасности. Ты, зашипела она, как тогда, когда мы встретились впервые, ты всегда считал меня своим новобранцем. Утром следующего дня она была поспокойней. Казалось, она поняла. Она явилась в мир, где действовали иные, нежели на люблянском проспекте, правила.

Несколько недель затем прошли в полной идиллии. Конечно, было не так, как в Любляне, но Вероника стала приспосабливаться. Мы гуляли но осенней листве вдоль тихой, широкой Моравы, протекавшей южнее от города. Она выучила песенку Ой, Морава и напевала ее вполголоса. Как хорошо, говорила она, как здорово, но было бы еще лучше, если бы здесь можно было ездить верхом. С первого же дня я делал все, чтобы нам прислали обеих наших лошадей. Однако из казармы, которая считалась штрафной, это было нелегко сделать. Сюда ссылали офицеров, имевших за собой серьезные дисциплинарные взыскания, некоторые даже кратковременно содержались под стражей. После многочисленных прошений я выхлопотал, чтобы вместе с каким-то интендантским обмундированием послали Вранца. Заполучить Лорда не было ни малейшей надежды. Чтобы ее муж вдогонку за сбежавшей женой послал еще и ее чистокровного английского хэкни, этого все-таки нельзя было ожидать. Но Вранца, которому я страшно обрадовался, нельзя было вытащить из армейской конюшни, потому что использование лошадей на гражданке в этой штрафной части считалось бы ужасным проступком.

Я познакомил ее с женой приятеля Чедо, капитана-артиллериста, и мы все вместе на одной свадьбе глубоко за полночь распевали Ой, Морава… Цыганские трубачи обступили наш столик кругом, наигрывая местные мелодии, одна из них Веронике особенно запала в душу: открой мне, красавица Ленча, двери, двери… какая прекрасная песня, произнесла она… открой мне, красавица Ленча, чтоб взглянуть, красавица Ленча, на твои уста, уста, прислонившись головой к моему плечу, она, закрыв глаза, слушала печальную песню, такая грустная, шепнула она мне на ухо, что просто плакать хочется. Чедо и его жена просили ее спеть какую-нибудь словенскую песню. Она сказала, что знает одну старинную, солдатскую, с тех времен, когда крестьянские парни уходили на семь лет служить австрийскому императору. И пела она тихо, так тихо и так хорошо, что за соседними столиками стали прислушиваться, так что во всем зале наступила тишина, а она пела: не плачь, любимая, смахни слезинку с глаз, семь долгих лет пройдет, нас снова встреча ждет.

Некоторое время казалось, что Вероника привыкает к новой жизни. Но наступили долгие сентябрьские ночи и дождливые дни, на улицах Вране приходилось перепрыгивать через грязевые потоки, которые неслись с близлежащих склонов. Гулять вдоль вышедшей из берегов Моравы стало невозможно. Вероника много читала, получая книги, регулярно посылаемые ее матерью, ходила в библиотеку и с удовольствием быстро научилась кириллице. Все чаще она сидела дома. Когда я, весь в грязи, вернулся после трех дней ноябрьских учений, она сказала, что стала похожа на Коштану. «Коштана»[7]— так назывался очень популярный в то время в Сербии театральный спектакль, собственно говоря, мюзикл, рассказывавший о женщине, у которой умер муж. По старинному обычаю, вдова не могла больше выходить из дому, и Коштана, запертая в одиночестве, при свете луны предававшаяся воспоминаниям о прошедшей жизни, которой больше нет, несмотря на то, что сама она еще была хоть куда, заживо себя похоронила. Действие разворачивается во Вране, и Вероника, которая прочитала все, что было под рукой, разумеется, знала эту историю. Я заперта в этой квартире, произнесла она, что это за жизнь? Я устал, и у меня не было сил, чтобы утешить ее, — такая, какую ты хотела.

Ах, так? тихо произнесла она. Так бы сказал Лео, мой муж.

Он по-прежнему был ее мужем. Когда она уехала со мной, попросту говоря, сбежала, она говорила, что разведется и выйдет за меня замуж. По православному обряду. Я сказал, что у нас будет настоящая сербская свадьба, с трубами и двумя сотнями гостей, с песнями и тостами, такая, которая длится три дня. Дни шли за днями, и мы как-то перестали об этом говорить. Сейчас она впервые заговорила о том, что Лео по-прежнему является ее мужем. И там, где Лео Зарник, ее муж, там и жизнь совершенно другая.

Целыми днями она сиднем сидела дома, потому что почти всякий раз, когда она отправлялась в город, если это селение с турецкими домиками и цыганским табором можно было назвать городом, то возвращалась в скверном настроении. Однажды вечером ее прорвало: а здесь женщина не может выйти на улицу без того, чтобы все мужчины не глазели на нее? Мне подумалось, что и на люблянской улице все на нее глазели, когда она прогуливалась с аллигатором на поводке, значит, что в том худого, если кто-то из мужчин проводит ее взглядом. В кафе я вообще не могу ногой ступить, заметила она, без того, чтобы не быть удостоенной какого-нибудь замечания. Я ответил, что, может, было бы лучше, если бы она ходила в платьях, прикрывающих колени. И совсем уж хорошо, если бы она выходила на улицу и в кафе только в моем сопровождении. Ну, это ее окончательно взбесило: женщины здесь заключенные, что ли? Я все более становился раздраженным, не представляя, как облегчить ее жизнь. Я срывался на новобранцах, одаривая их нарядами вне очереди.