— За здоровье слуг и воинов моих верных!

Гости пили за здоровье опричников. Вдруг царь метнул быстрый взгляд в сторону Никиты Романовича.

— Сказывай, Никита Романов, пошто изобидел моего верного слугу?!

Боярин поднялся, склонил перед царём голову, молвил:

— Не вели, государь, казнить, вели миловать. Не взыскивай с меня вину напрасную, слугам твоим верным я обиды не чинил!

— Или не велел ты своим холопам запереть передо мною ворота? Или я не верный слуга государю моему?! — злобно оскалился опричник Басманов.

Он намедни рассчитывал на гостеприимство Романовых, мнил породниться, прикидывал, что родившаяся недавно дочь их станет невестой его сыну. Его раболепную завистливую душонку жгла обида. Или он не первый государев слуга? Он был далёк от мысли, что вскипевшая в нём злоба исказила его черты, испортила его женоподобную красоту, столь утешную для царя. Иоанн покосился на своего верного опричника. В душе он понимал правоту боярина Микиты: каждый у себя на подворье хозяин. Но в гневе царь остывал не вдруг.

— Чем тебе неугоден мой слуга? — продолжал он строго допрашивать боярина.

— Я не говорю, что неугоден, да по заведённому обычаю гостей принимают не во всякий день...

— Так ли, Микита, ты ответ перед царём держишь? И пошто в усадьбе своей запёрся? Пошто не хочешь служить царю в опричнине?

Никита Романович почувствовал, как со всех сторон его обступила выжидательная тишина, которая показалась ему зловещей. Он слегка побледнел. «Не запирайся... Правда лучше увёрток», — сказал ему внутренний голос.

— Государь! Мои прародители испокон веков с великими князьями дело делали, как им Бог помогал.

— Верно. Твои прародители оберегали наше царство от губительных волков. Да и ныне також надобны сберегатели стада нашего...

— Я плохой пастух, государь. Моя служба тебе придётся не по нраву. Опасаюсь, что, сослужив тебе худую службу, я буду подобен тому злодею, что не уберёг царя и царство от беды. Да будет помощь моя тебе словом правдивым! Дозволь мне вознести молитву Господу нашему, дабы помог тебе отогнать подальше волков-душегубцев, дозволь воспеть вместе с Давидом: «Ненавидящих тебя, Господи, возненавидел и гнушаюсь врагами твоими, и стали они врагами моими».

По лицу Никиты Романовича струился пот, но он не ощущал этого. И словно во сне услышал он слова царя:

— Благодарствую тебе, Микита, за добрый ответ. Но гнева своего я с тебя не снимаю.

Резкий голос царя был спокоен и оттого особенно страшен. Многие упали духом, как это бывает при недобром предчувствии. Если царь положил свой гнев на ближнего боярина за столь малую вину, как спастись им, боярам-земцам, коли царь и без того смотрит на них немилостивым оком?

Притихли бородатые мужи, опасаются даже глаза поднять. Подчиняясь общему настрою, оставил свои ужимки Басманов.

Лишь один из пирующих, казалось, не страшился царя и не замечал всего общего состояния. Он сам был страшен и обликом своим и делами. Его большая волосатая голова с низким лбом тяжело покоилась на массивных плечах. Угольно-чёрные глаза зорко следили за пирующими, словно отслеживали что-то. Мало кто выдерживал его взгляд. Сейчас опричник смотрел на Никиту Романовича, и многозначительно зловещ был его взгляд.

Опричник был любимцем царя и главным палачом. Звали его Григорием Лукьяновичем Скуратовым-Бельским, но известен он был больше своим прозвищем — Малюта. Был он мастером самых изощрённых пыток. Говорили, что в пытке он находил душевную отраду, и не по одной лишь страсти к мучительству. Многие, не выдерживая его пыток, начинали клепать на себя, а ему только это и надо было. Главное — доложить царю, что он, его верный раб, выведал «измену».

У Малюты имелись на это свои расчёты. Человек он был худородный, но предприимчивый, царю полюбился собачьей преданностью и собачьим нюхом на измену. Он был усерден в сыске, ибо кое-что из имущества несчастных опальных бояр перепадало и ему, палачу. Его заветной мечтой было выбиться в бояре. Но царь был глух к его намёкам, и Малюте ничего не оставалось, как удваивать своё усердие.

Гнев царя на любимого боярина был бальзамом для худородного опричника, тоскующего по боярству. Он злобно смотрел на Никиту Романовича, словно торопил его опалу. Обычно спокойный, он на этот раз волновался и, чтобы подавить непривычное для него состояние, захватил лакомый кусок жареной перепёлки и впился в неё острыми зубами.

Но что это? Царь благодарит боярина за добрый ответ и отпускает его вину. Малюта размышляет. Ужели гнев государя стал отходчивым? Малюта, однако, не удержался, чтобы не шепнуть гордому боярину:

— Я уж чаял видеть тебя в гостях, Никита Романович. Думал ныне дать наказ Сидорке, дабы топор для тебя поострее наточил. А ты ан и вывернулся. Ну да придёт и твой черёд.

Он слегка склонил голову, отчего стала видна бугристая выпуклость за ухом, а выступающая вперёд нижняя челюсть казалась особенно уродливой.

«За что он злобствует на меня? — думал Никита Романович. — Или видел от меня какое лихо?»

Между тем причина Малютиной злобы была простой и очевидной, да не спешил Никита Романович думать худое о любимом царёвом слуге. И никто, кроме, может быть, самого царя, не догадывался, что, дай волю Малюте Скуратову, он вывел бы весь корень боярский. Его приводило в бешенство, что он слыл худородным, а «они» были наверху. Чем он был хуже других? Наверное, если бы царь пожаловал ему боярство, которого Малюта долго добивался, он помягчел бы. Но отказ царя лишь распалял в его душе злые страсти. По свидетельству летописцев, Малюта лично рассекал топором трупы казнённых им бояр и отдавал их на съедение псам.

Таков был человек, стоявший сейчас перед Никитой Романовичем. Он видел, что к их разговору прислушивались, что рядом были и те, что желали ему зла. И, поискав, Никита Романович дал достойный ответ:

— В нашем животе вольны Господь и государь.

Нравом своим, склонным к злодейству, Иоанн был недалёк от Малюты. Видимо, и особенная любовь к нему Иоанна объяснялась неким сродством душ.

Тем удивительнее бывали минуты царского милосердия и доброты. Сам Иоанн не раз говорил, что проливает слёзы о казнённых им «злодеях» и готов осыпать милостями своих подданных, но его удерживает опасение, как бы окружающие не увидели в этом царского послабления. Он не хотел, чтобы его перестали бояться. Он и Никиту Романовича начал отдалять от себя, чтобы, не дай Бог, тот не осмелел и не стал заноситься в своём дерзновении. Человек недоверчивый и опасливый, Иоанн был склонен к самой свирепой подозрительности. «Не иначе как боярин Никита умышляет противу тебя, ежели дерзнул не допустить к себе во двор твоего близкого слугу, — шептал ему на ухо Малюта. — Коли будет на то твоя воля, государь, я на любом подворье сыщу измену...»