как еще все обернется...»

За окном падали белые пушистые хлопья, и в голове, как эти хлопья, кружились мысли. Нет, мысли не походили на медленные хлопья. Они были много смятеннее, как те снежные вихри на буранном поле в гитлеровском тылу.

* * *

На следующий день около постели Савочкина появился высокий, худощавый майор в очках. Представившись, он спросил:

— Как самочувствие, лейтенант?

— Сами видите, товарищ майор. И воевать как следует не воевал, а уже отвоевался.

— Говорить сможешь?

— Смогу.

— Тогда давай рассказывай, зачем просил санитаров, чтобы о тебе нам сообщили?

Перед глазами Леонида снова кадр за кадром пошла та морозная ночь: кабина самолета, цепкие глаза, глядящие на него из-под ушанки, вспышка выстрела, леденящий ветер в лицо на затяжном прыжке. Майор внимательно слушал его, делал какие-то пометки в своей записной книжке, изредка задавал наводящие вопросы.

— Я знал высоту и затяжным прыгнул, раньше его на земле оказался. Спрятался за сосной. Гляжу, приземлился, идет. Я ему наперерез: «Руки вверх!» Он было шарахнулся назад, а потом поднял их и говорит: «Приказание выполнил, с кем имею дело?» Когда узнал меня, за парабеллум схватился. Тогда выстрелил я. Он упал, а затем с ножом на меня кинулся. Пришлось маленько приглушить его...

— Бежать не пытался?

— Да пытался. Перед этим у нас была еще одна стычка. Попросил он закурить. Подхожу к нему, а этот гад как звезданет меня плечом — я едва на ногах удержался. Шли всю ночь, я измучился, задремал, а он воспользовался этим — и бежать...

— А где ты обнаружил его, когда проснулся?

— Метрах в трехстах от дороги, в кустах.

— По дороге двигались немцы?

— Так точно. Утром, когда первый раз выходили к дороге, тоже в лапы к фрицам едва не угодили.

— Как так?

— Идем по лесу, и вдруг — дорога. По ней то танки немецкие, то автомашины движутся. Я с непривычки растерялся, а он в полный рост к дороге шастает. Пришлось догнать его, в снег свалить, иначе в два счета засыпались бы. Он еще озлился тогда: дескать, я — разведчик и должен знать, что фрицы к фронту тянут...

— Так. Может быть, еще что-нибудь вспомнишь?

— Как будто все уже. Да, вот еще что: когда в последнюю ночь чуть не напоролись на фрицевский обоз, он по-немецки лопотал.

— По-немецки?..

— Ну да. Обоз прошел, тихо стало, на дороге никого не было. Вдруг слышу, за спиной у меня кто-то по-немецки говорит. Я даже за пистолет схватился, думал, окружают нас. А это он. Глухо так, как в бреду. Я только «Хайль Гитлер» разобрал...

— Хайль Гитлер? — переспросил майор. — С чего это он фашистского фюрера стал приветствовать?

— Не знаю. Я и сам тогда подумал — может, померещилось мне, тоже на ногах еле держался. Да нет, не могло померещиться, ясно я это «Хайль Гитлер» слышал...

Майор встал, положил в карман записную книжку и сказал:

— Что ж, лейтенант. На сегодня, пожалуй, хватит. Поправляйся. Я еще к тебе загляну. Вопросы ко мне есть?

— Узнать бы, товарищ майор, где сейчас наша бригада. Потеряли там меня.

— Это я выясню.

Разговор с майором на какое-то время отвлек Савочкина от невеселых мыслей. Затем они нахлынули снова. «Вот так-то, лейтенант, — размышлял он. — Война для тебя закончилась — это факт. Впереди все покрыто мраком неизвестности — второй факт. Пока — госпитальная койка, а там, может, еще станут судить за этого разведчика. Майор сегодня только слушал и записывал, не делая никаких выводов. С тем, другим, он тоже будет говорить. Сонечке ты можешь уже сейчас сказать «прощай». Больше ты с ней, наверно, уже никогда и не увидишься. Да и надо ли? Зачем ты ей такой?..»

После обеда Леонид уснул. Спал он тревожно. Снились ему белая поляна, белые кусты, зловещая усмешка на лице человека в меховой куртке. «Ну как, лейтенант, — ехидно спрашивал он, — теперь-то ты понял, что такое любовь?»

Все последующие дни Савочкин был мрачнее тучи. К нему никто не приходил. Будто забыли. Ел без аппетита, безропотно принимал лекарства, стиснув зубы, выдерживал перевязки, а остальное время лежал с закрытыми глазами и думал, думал...

Так прошла неделя. В начале второй в палате появился комбриг — коренастый и плотный полковник Рогачев.

— Здоро́во, орел! — пробасил он, устраиваясь около постели Савочкина. — Вот ты где окопался. А мы уже не знали, что и думать. Летел человек в самолете и вдруг испарился из него, словно дух святой. Ясно было, что прыгнул, а вот почему прыгнул — на этот вопрос мы так и не нашли ответа. Ну, давай рассказывай, каким образом ты здесь очутился?

Когда Леонид поведал о своих злоключениях, комбриг долго молчал.

— Сколько живу, — наконец задумчиво проговорил он, — но с такой историей сталкиваюсь впервые. И в книгах ничего подобного не читал. Отъявленной сволочью надо быть, чтобы вдруг ни с того ни с сего в незнакомого человека пулю всадить. А ты как себя чувствуешь? Вид у тебя, прямо скажу, явно не десантный. Переживаешь?..

— Думаю, товарищ полковник. Прикидываю, с какой стороны без руки к жизни прилеплюсь. Да и дадут ли еще прилепиться?

— Зря сгущаешь краски, Савочкин. Положение твое, конечно, не из веселых, но не такое уж безвыходное, как тебе кажется. Человек ты толковый. Подлечишься, поедешь домой, дело по душе подберешь. Нынче и одна рука в большой цене.

— Поеду ли? Может, еще за того, которого задержал, отвечать придется.

— Ну, с этой историей разберутся. Мне почему-то кажется, что если человек на такую подлость пошел, то вряд ли у него какое-то важное задание за душой было. Человек с важным заданием пистолетом в самолете баловаться не станет, тем более из-за несчастной любви. Так что не вешай головы и поскорее выздоравливай. Ребята тебе привет велели передать. Обрадовались, когда узнали, что ты нашелся.

— Спасибо. Бригада там же стоит?

— Там же. Сидим у моря, ждем погоды. Но, полагаю, ждать уже недолго.

— Обидно, товарищ полковник. Вы воевать будете, а я...

— Чудак ты, Савочкин. Довольно с тебя войны. Ты ее столько глотнул, что другому на две жизни хватит. Да, чуть не забыл. Ко мне одна молодая особа наведывалась, все о тебе справлялась.

— Какая особа?

— С