Фрэнсис любила эти прогулки по Лондону. Она впитывала впечатления – каждую черточку, каждый штрих, – как сухая губка впитывает воду или разряженный аккумулятор – электричество. «Да, именно аккумулятор!» – подумала она, сворачивая на очередную улицу. Не наполнение текучей влагой, а легкое электрическое покалывание, возникающее словно бы от трения подошв о мостовую. Фрэнсис казалось, что в такие вот «наэлектризованные» моменты она становится собой настоящей – в те самые моменты, как ни парадоксально, когда она становится частью толпы, человеком без лица и имени. Но именно в анонимности и было все дело. Фрэнсис никогда не ощущала такой электрической подпитки, если шла по лондонским улицам не одна, а с кем-нибудь. Никогда не испытывала такого восторга, как сейчас, когда смотрела на тень от ограды, лежащую на истертых ступенях. Не глупо ли впадать в восторг при виде обычной тени? Не чуднó ли? Всякого рода причуды Фрэнсис на дух не переносила. Но в причуду это обращалось лишь при попытке облечь впечатления в слова. Если взять и позволить себе просто почувствовать… Вот. Вот оно. Так туго натянутая струна, если ее тронуть, издает единственный чистый звук, ради которого и была создана. Как странно, что никто, кроме нее, этого не слышит! «Если бы я умерла сегодня, – подумала Фрэнсис, – и кто-нибудь стал вспоминать мою жизнь, он бы даже не догадывался, что такие вот моменты – как здесь, на Хорсферри-роуд, между баптистской церковью и табачной лавкой, – были в ней самими главными».

Она пересекла улицу, размахивая сумкой. Высоко над головой кружилась пара чаек, издавая пронзительные крики, какие привычнее слышать у моря, а не в самом центре Лондона, – казалось, вот сейчас завернешь за угол, а там пирс и безбрежная морская гладь.

На рынке Страттон-Граунд Фрэнсис долго ходила от прилавка к прилавку, прицениваясь к распродажным товарам. В конце концов купила три катушки ниток, полдюжины пар бракованных шелковых чулков и коробочку канцелярских перьев. После прогулки от Воксхолла до Страттон-Граунда она проголодалась и теперь, уложив покупки в сумку, начала думать об обеде. Выбираясь в город, Фрэнсис часто перекусывала в Национальной галерее, музее Тейта и других подобных местах, где в буфетах всегда такая толчея, что можно заказать одного чаю, а потом незаметно достать принесенную с собой домашнюю булочку. Но так свойственно поступать старым девам, а сегодня Фрэнсис не хотелось чувствовать себя старой девой. Бог мой, ей ведь всего двадцать шесть! Она нашла уютное кафе с угловыми диванчиками и заказала горячий обед: яичницу с картошкой фри и хлеб с маслом – шиллинг и шесть пенсов за все, включая пенни на чай официантке. Фрэнсис преодолела искушение вытереть тарелку хлебной коркой, но пренебрегла приличиями настолько, что скрутила сигаретку. Неторопливо куря, она с удовлетворением прислушивалась к звону посуды и плеску воды, которые доносились из подвальной кухни: в кои-то веки ей не приходится мыть за собой посуду.

Затем Фрэнсис направилась к Букингемскому дворцу – не из сентиментальных чувств к королю и королеве, которых в общем и целом считала парочкой прирожденных кровопийц, а единственно ради удовольствия побыть там, в самой гуще городской жизни. По той же причине, побродив по Сент-Джеймсскому парку, она пересекла Молл, поднялась по ступенькам и двинулась к Пиккадилли. Прогулялась по изогнутой дугой Риджент-стрит, останавливаясь поглазеть на ценники в нарядных витринах. Туфли по три гинеи, шляпки по четыре… В лавке на углу торговали персидским антиквариатом. Вон расписной кувшин, такой высокий и круглый, что в нем запросто спрячется вор. «Миссис Барбер понравился бы», – с улыбкой подумала Фрэнсис.

Сразу за Оксфорд-стрит дорогие магазины исчезли. Лондон сменил обличье – словно скинул богатый плащ. Превратился в беспорядочную мешанину обветшалых музыкальных лавок, итальянских бакалейных магазинчиков, дешевых гостиниц и пивнушек. Но Фрэнсис нравились названия улиц: Грейт-Касл, Грейт-Титчфилд, Райдинг-Хаус, Оугл, Клипстоун – на последней жила ее подруга Кристина, в двухкомнатной квартире на верхнем этаже уродливого дома сравнительно недавней постройки. Фрэнсис вошла в длинный холл, выложенный коричневой плиткой, поздоровалась с консьержем в кабинке, проследовала в открытый внутренний двор и начала долгое восхождение по лестнице. Подходя к двери Кристины, она услышала стрекот пишущей машинки, безостановочное лихорадочное «туки-тук-туки-тук». Она немного помедлила, переводя дыхание, надавила на кнопку звонка, и стук машинки тотчас прекратился. Через пару секунд Кристина открыла дверь и подставила для поцелуя бледное заостренное личико, беспомощно щурясь и моргая.

– Я тебя не вижу! Перед глазами только буквы, скачут как блохи! Я скоро ослепну, точно тебе говорю. Погоди минутку, сейчас лоб смочу.

Проскользнув мимо Фрэнсис, она ополоснула руки в раковине на лестничной площадке и ненадолго прижала ладони ко лбу. Потом вернулась, потирая глаз мокрой костяшкой.

Дом находился в управлении общества, сдававшего квартиры работающим женщинам. Соседями Кристины были школьные учительницы, стенографистки, конторщицы. Сама она перебивалась перепечаткой рукописей и диссертаций для писателей и студентов, а от случая к случаю – секретарской или бухгалтерской работой. Сейчас, сообщила Кристина, проведя Фрэнсис в квартиру, она помогает одной новой политической газетке – набирает статистические данные по «голоду в Поволжье»; и от бесконечной возни с выравниванием столбцов у нее уже голова раскалывается. Ну и сами цифры, конечно, удручают: сотни тысяч умирают от голода, сотни тысяч уже умерли. В общем, работка не из веселых.

– А самое ужасное, – виновато добавила Кристина, – мне от нее так есть захотелось! А в доме ни крошки.

Фрэнсис открыла сумку:

– Вуаля! Я испекла тебе сдобу.

– Ах, Фрэнсис, не стоило!

– С изюмом. С утра таскаю с собой, а она весит добрую тонну.

Она вытащила коврижку, развязала бечевку и развернула бумагу. При виде блестящей коричневой корочки голубые глаза Кристины по-детски округлились, и она воскликнула:

– Такую булку непременно надо чуток поджарить!

Она поставила на конфорку чайник и полезла в буфет за электрическим обогревателем.

– Ты присядь, Фрэнсис, пока эта штуковина накаляется. Только окно приоткрой, пожалуйста, а то мы упаримся тут.

Чтобы поднять оконную раму, Фрэнсис пришлось убрать с подоконника дуршлаг.

Комната была просторная и светлая, оформленная в модных богемных цветах, но на полу кучами валялись книги и газеты, и все вещи лежали не на своих местах. Два карикатурно-викторианских кресла: одно – красное кожаное, изрядно потрепанное; другое – плюшевое, вытертое чуть не до дыр. На ручке плюшевого стоял поднос с посудой от завтрака на двоих: липкие пашотницы и грязные кружки. Фрэнсис передала поднос Кристине, которая все с него убрала, смахнула тряпкой крошки, а затем поставила на него чашки, блюдца, тарелки, захватанную бутылку молока и отдала обратно. Толстостенные кружки, пашотницы, чашки, блюдца были керамические, щедро облитые глазурью и довольно грубо обработанные, в умышленно «примитивной» манере. Кристина жила здесь с девушкой по имени Стиви. Стиви преподавала в Кэмденской женской школе, на художественном отделении, но пыталась приобрести известность как керамист.