21 февраля

Какое же это счастье — подняться в воздух. В одну секунду все полностью меняется. Словно бы вся прошлая жизнь остается на летном поле. Тут наверху другие правила игры и новые возможности. И как это я не подумала об этом раньше! Вот он выход — летать. Здесь наверху я рядом с папой, мамой и Томом. Я ни жива ни мертва, а так, серединка-наполовинку, и если мы упадем, то и ладно.

Мы взлетали в сторону юга, я сидела у окна и смотрела на город и фьорд. Увидев наш дом и ХГ, сообразила, что я никому не сказала, что уезжаю, и встревожилась, но через секунду подумала: черт возьми, ну и пусть теперь ищут, пусть Констанция помучается: не она ли что-то такое сделала или сказала, из-за чего я сбежала, пусть терзается раскаянием, поглаживая своего вороного коняшку, ужасно раскормленного, я наверно еще не писала об этом, но он жирный, как божье наказание.

Я лечу в Копенгаген. В аэропорт «Каструп». В сам город мне ехать не хочется. Поброжу по аэропорту, может, съем сосиску, осмотрю магазины, а потом — дальше куда-нибудь.

Я отключилась, когда самолет заскользил над фьордом, и очнулась оттого, что меня трясет проводница и спрашивает, не нужна ли мне помощь. Оказывается, я плакала во сне. Вряд ли это бывает со мной постоянно, хотя кто знает, я же сплю одна. Подушка вроде не мокрая, даже не влажная. Но я поблагодарила за такую заботу, и мне разрешили побывать в секретной комнате бортпроводниц в хвосте самолета. Пока мы шли по проходу, пассажиры — в основном мужчины с ноутбуками на коленях — провожали меня взглядами и конечно же думали, что я боюсь, что самолет упадет, вот и распсиховалась девочка. Знали бы они. Проводница, ее зовут Мона, дала мне чашку чая, и меня развезло по-настоящему, я разревелась, это так напомнило маму, она тоже считала, что все уладится, стоит выпить чаю. Но чай был вкусный, я выплакалась и вдруг вспомнила, что разнюнилась из-за сна, по-своему хорошего: мне снилась городская ратуша, которая стала местом посещения покойников, это как приходить к кому-то на свидание в тюрьму, та же процедура. Я, отстояв в очереди, подошла к окошку, заполнила форму — кого я хочу повидать, потом еще подождала, и меня проводили куда-то на верхние этажи в комнату свиданий, где за решеткой ждали умершие. Их можно было потрогать за руку, поговорить с ними, даже передать им что-нибудь. Я очень обрадовалась. И приятно поразилась столь замечательному нововведению городских властей, и такое удобное расположение, в самом центре, сел на метро — и всё. Но мамы, папы и Тома в комнате не было, только дедушка. Он был таким же как всегда, с большими руками, чуть более отстраненный может быть, но в здравом рассудке и с улыбчивыми глазами, дед сказал, что мечтает о ноже, тут время течет слишком медленно, а был бы перочинный ножичек — вот такой с тремя лезвиями, медным ободком и рукояткой из карельской березы — можно было бы строгать хотя бы. Но ножички эти дорогие, целых две тысячи крон, а денег у него нет, так что мне придется выложить свои, если я захочу морочить себе голову стариковскими причудами, но он постарается что-нибудь придумать, чтобы вернуть мне деньги, и я сказала, чтобы он не волновался, денег у меня навалом, это не проблема, он ужасно обрадовался, это было видно. Я пообещала принести ему ножичек в следующий раз и спросила, где мама с папой и Томом, но он только покачал головой: они передают привет и просят сказать, что пока еще не готовы встретиться со мной, им это слишком больно, они еще не привыкли быть мертвыми, на это нужно время, объяснил дед, зря я думаю, что умереть — это просто, вовсе нет.

Может, я в следующий раз с ними увижусь, спросила я. Возможно, ответил он и взял меня за руку, мы посидели так несколько минут, потом пришел охранник и сказал, что свидание окончено. «Из карельской березы!» — крикнул мне вслед дед в закрывающуюся дверь. Я вышла, села на ступеньках ратуши и стала смотреть на фьорд и на толпу живых, передвигающихся по площади кто пешком, кто на скейтах. Мне подумалось: как хорошо, что мама, папа, Том и дед — вместе, что они здесь в Осло, и что этот странный и огромный памятник архитектуры стал домом мертвых. Таким образом мы демонстрируем всему миру, что наше общество заботится о своих усопших, считает их интересы приоритетными. И путешественника, приплывающего морем, первыми встречают наши покойники. Такие у нас тут, в Норвегии, порядки и нравы, подумала я.

…Я еще раньше обратила внимание, что мужчина по моим понятиям лет тридцати подолгу бесстыдно рассматривает меня, а когда наши взгляды встречаются, то он кивает или улыбается. Абсолютно нормального вида, даже приятный, но все- таки не в моем вкусе, довольно грубо выструганный и с этим идиотским шнуром от мобильника в ухе, постоянно, даже когда не разговаривает по телефону, а это плохой знак, очень плохой. В конце концов он вытащил из своего кофра красную книгу, что-то написал, а потом подошел ко мне, протянул ее и по-датски предложил взять. Я вежливо отказалась, но он стал настаивать, чтобы я обязательно взяла, она может мне понадобиться. Я пожала плечами и поинтересовалась, откуда он может знать, что мне нужно, он ничего не ответил, просто положил книгу рядом со мной и исчез. Открыв ее, я увидела, что он написал: «Жду тебя в инвалидном туалете внизу через десять минут» — и нарисовал рядом эрегированный член, здоровущий. Я спустилась вниз, он ждал. Мы походили по комнатке, присматриваясь друг к другу, и в конце концов оказались по обе стороны от толчка. Мы пялились друг на друга. Я с удивлением поняла, что готова почти на все, но когда дошло до дела, он повел себя по-идиотски и все испортил. Сначала долго смотрел на меня собачьим взглядом, а потом сказал: «Иди ко мне, я не опасный, я не сделаю тебе больно».

Я развернулась на сто восемьдесят градусов и ушла. Раз не опасный, пусть катится.

Теперь я лечу в Брюссель. Делать мне там нечего, но я спросила кассиршу, куда она сама бы полетела, если бы ей предложили выбрать, что хочется. Она выбрала Брюссель. Ее парень работает там тренером в ооновской администрации. А мне все равно. Я вполне уверена, что двину дальше, не особенно затягивая пребывание на земле.

Вчиталась в красную книгу с вульгарным членом в качестве посвящения. Она называется «Что должен знать каждый датчанин» и, похоже, полна разных интересных фактов из истории человечества и искусства, географии и прочего. Первым, на чем раскрылась книга, была гелиоцентрическая картина мира, это когда в центре Вселенной изображали неподвижное Солнце, вокруг которого все вертится. А на геоцентрической картине в центре помещали Землю. Они обе не соответствуют моему представлению о Вселенной: в центре нет ничего, кроме огромной адской черной дыры, куда все постепенно проваливается.

22 февраля

Вчера я из Брюсселя никуда не улетела, но это даже неплохо, мне здесь нравится. Мне повезло — успела до закрытия дьюти-фри купить коробку бельгийского шоколада и всю ночь его ела. Я почти не спала, сидела по очереди в разных молитвенных комнатах, чтобы почувствовать настроение. По-моему, чуть ли не первое, о чем спросил меня психогейр, это верю ли я в бога. Мне пришлось ответить нет. А он сказал, что многие, пережившие трагедии такого же масштаба, как моя, обратились к богу, и хотя я всегда проявляла сдержанность в своих отношениях с богом, должна признать, что в глубине души долго хранила возможность уверовать, так что когда в аэропорту Брюсселя обнаружился целый коридор с комнатами для религиозных процедур, я подумала, что это замечательный шанс разобраться во всем раз и навсегда. «Places of Worship», — написано на указателе наверху эскалатора. Я все время как-то упускаю из виду, что большая часть населения Земли верит в какого-нибудь бога, и это важная часть жизни людей, поэтому даже когда они путешествуют и куда-то летят, им нужно место уединения. В этой стране руководство аэропорта построило шесть, извиняюсь, семь комнат, где представители разных вероисповеданий могут помолиться или просто посидеть и расслабиться. У них есть комнаты католиков, протестантов, православных, иудеев, мусульман, гуманис- тов-атеистов и вдобавок консультант по вопросам морали, имеющий отдельную комнату со стеклянными стенами, стол, компьютер и шкаф. Я решила просидеть в каждом «храме» сколько потребуется, но я чувствовала, что нижний предел — хотя бы час на комнату. Я думаю, что если искать смысл в наличии бога, то он таков: бог должен помогать тем, кому плохо. Это программа-минимум. Мне плохо. Значит, бог должен мне помочь. А нет, пусть проваливает. Я помню из школы, что христианский бог не любит, когда его испытывают, он хочет, чтобы человек безоговорочно принимал его и его слова, сказанные в Библии, за чистую монету. Но уж дудки. Меня ему придется убеждать как Фому неверующего. В пяти комнатах, построенных с идеей, что бог есть, я читала примерно такую молитву: Дорогой бог, меня зовут Юлия и я потеряла родителей и брата в авиакатастрофе в Африке. Я очень их любила и теперь, когда их не стало, у меня пропало желание жить. И так тянется уже десять месяцев. До сих пор ты не помогал мне, но и я не просила тебя о помощи. Недавно я пыталась покончить с собой, но ничего не получилось, потому что один придурок в магазине Осло продал мне неправильную веревку. И после этого все стало совсем невыносимым. Я не справилась с таким простейшим делом как умереть, и теперь у меня такая ситуация: мне не хочется жить и я не могу умереть. Понимаешь? Я не живая и не мертвая и не знаю, что мне делать. Так что у тебя нет выбора, ты должен вернуть мне желание жить или ликвидировать меня, на худой конец послать кого-то сделать это от твоего имени. Можешь дать самолету упасть. Что тебе стоит? Я понимаю, что это непростое решение — погубить целый самолет только потому, что одному из пассажиров надо умереть, и мне конечно же не хочется увлекать с собой на погибель остальных, но ты все держишь в руке своей и запросто спасешь остальных. Авиакатастрофа с одним-единственным погибшим — это просто святочная история, огромный плюс для репутации и твоей, и пилотов. Как ты к этому относишься? Я понимаю, что в масштабе мироздания моя история не стоит и выеденного яйца. Здесь один человек, а там — огромный мир, и ты думаешь наверно, что можешь закрыть глаза на проблемы букашки Юлии, потому что они не сопоставимы с войнами, стихийными бедствиями, нуждой и бесконечностью зла, но тогда ты сам себя загоняешь в ловушку, потому что если ты отворачиваешься от малого, я отказываюсь верить, что ты не отвернешься от большого, так что смотри на это как на шанс спасти маловера, которому очень плохо, и я даю тебе слово, что если ты поможешь мне и я пойму, что помощь исходила от тебя, я буду верна тебе до конца моих дней. Я пойду в народ и без устали буду рассказывать людям об Иисусе, пока они не сдадутся, и если ты, как убеждал меня учитель в младших классах, видишь меня насквозь и знаешь, что у меня на сердце, то понимаешь, что я говорю серьезно. Аминь.