На облезлом стенном ковре была развешена небогатая и, в общем, постыдная коллекция оружия: стрела, раскрашенная и оклеенная золотой фольгой, и катана. Серая от пыли стрела символизировала мою победу на конкурсе лучников, который я случайно выиграл, будучи эльфом, на какой-то ролевой игре. В эльфы меня записывали автоматически, по причине подходящей внешности. Надо сказать, меня это быстро достало, и с ролевухами я вскоре завязал, не находя в себе сил относиться к этой чепухе с подобающей серьезностью. Зато именно там приобрел привычку носить длинную русую челку на прямой пробор. Все девушки говорили, что мне такая прическа очень идет.

Если стрела была откровенной безделушкой, то катана, наоборот, выглядела вполне серьезно. Черные лакированные ножны, белая рукоятка из кожи ската (по крайней мере, хотелось так думать), грозно сверкающее лезвие… Катана возникла в моей квартире в краткий период страстного увлечения всяческой японщиной. Я даже недолго занимался кэндо, польстившись на его кажущуюся простоту. В кэндо всего семь базовых ударов, а в принципе хватит и одного. Самое главное — опередить противника, поскольку такой тяжеленной, бритвенно заточенной железякой, как катана, не очень-то пофехтуешь.

Но, как водится, оказалось, что «простота» означает невероятную сложность, доведенную до такого совершенства, до какого я никогда в жизни ничего не доводил. Да, честно говоря, и не собирался. Увлечение закончилось так же быстро, как и началось, а катана осталась и прижилась на стенке. Давно уже покрылась слоем пыли, но смотреть — просто смотреть — на нее все равно было приятно.

Посреди большой комнаты росло в жестяном ведре раскидистое двухметровое авокадо (сам вырастил из косточки). Под ним пылился спортивный велосипед, к которому я уже пару лет как охладел, а продавать было жалко. В соседнем углу стояли «дрова» — горные лыжи, — в третьем красовалась летняя резина для отцовских «Жигулей», догнивавших в гараже. Был еще турник — на нем обычно сушились джинсы. Под всем этим робко скрывалась хозяйская мебель времен застоя. Желтенький буфет, рассохшийся шифоньер, трюмо… Эта мебель вызывала особенную неприязнь Ленки. «Даже у старух такого хлама уже нет!» — шумела она.

На кухне было свободнее и чище исключительно потому, что я туда почти не заходил. Чайник у меня стоял в комнате, завтракал и обедал я в институте, а на ужин варил пельмени или разогревал заморозку и поедал ее перед компьютером.

Мне почему-то подумалось, что Ники воспримет мою обстановочку не так остро, как Ленка. Но здравый смысл воспротивился, и я вернулся к изначальному замыслу. К тому, на чем мы остановились вчера.

— Так что, пойдем пить пиво? — предложил я. — Отметим твое… гм… воскрешение!

Ники, естественно, не возражала.

Минут через двадцать мы благополучно преодолели переезд и оказались у метро «Старая Деревня». Там, где относительно недавно были только заболоченные пустоши, — теперь сияние огней и кипение жизни. Кольцо маршруток, метро, рынок, торгово-развлекательный центр на пять этажей. Туда-то я и повел Ники.

В подвале комплекса скрывался пафосный пивняк в стиле Старый Добрый Ирландский паб. Такой, с искусственно состаренными фотографиями в винтажных рамочках, при виде которых сразу становится ясно, что за кружку портера ты здесь переплатишь раз в десять. Я туда обычно не ходил, поскольку эти буржуйские забегаловки были мне не по карману. Но сейчас мне вдруг стало как-то все равно.

Мы спустились на подземный этаж, вошли в зеленоватый полумрак паба и сели за якобы растрескавшийся от старости деревянный стол. Официантка, одетая кем-то вроде фейри — зеленая мини-юбка, чулки в поперечную оранжевую полоску, — принесла меню в обложке из тисненой кожи. Цены были такие, что пробирала дрожь. Но я лихо заказал нам с Ники по пинте «Гиннесса» и кучу закусок на все деньги, на которые собирался жить еще дней десять. Мной овладела какая-то странная беспечность — «эх, пропадать, так пропадать!». Почему-то казалось, что я приближаюсь к некой черте, за которой то, что мне надо как-то протянуть до получки, уже не будет иметь значения.

— За твое возвращение!

Мы чокнулись тяжеленными кружками. Горьковатый, почти черный «Гиннесс» был роскошен. В кружке плотной шапкой стояла шелковистая пена. Выхлебнув полкружки, я с азартом принялся за закуски. Ники с любопытством вертела головой, изучая паб.

— О, смотри! — Она ткнула пальцем в маленькое возвышение для живой музыки в углу. — Пианино!

Пианино было лакированное, украшенное бронзовыми подсвечниками. Ха, а подсвечники-то явно неродные, не особо аккуратно привинченные шурупами. Я сказал об этом Ники, она вгляделась и захохотала:

— Да это же «Красный Октябрь!» У меня такое было в детстве, еще мамино. Ух, проклятый гроб с музыкой!

— И стиль не выдержан, — поддакнул я. — Какой еще «Красный Октябрь» в ирландском пабе? Халтурщики! А еще пиво продают по триста рублей кружка!

Некоторое время мы с удовольствием ели и пили. Я окончательно удостоверился, что Ники не утопленница — не бывает у мертвецов такого аппетита. Народу за столиками почти не было, от силы человек десять — то ли слишком дорого, то или слишком рано. За стойкой скучал бармен в зеленой бандане.

Заиграла негромкая музыка. Я насторожил уши, но ничего специфически ирландского не услышал — просто включили радио. Но песня была приятная. Романтическая мелодия, тревожный и нежный женский голос:

Позабытые стынут колодцы,

Выцвел вереск на мили окрест,

И смотрю я, как катится солнце

по холодному склону небес,

теряя остатки тепла…

— Вот точно так же мы сидели с Грегом, когда я узнала, что люблю его… — сказала Ники, глядя мечтательным взглядом поверх кружки.

Похоже, меня ждала новая порция признаний.

— Сидели мы с ним как-то зимой в пивбаре на Литейном… Нет, не с того начну. Мы начали обучение… Нет, об этом лучше не надо… Короче, мы с ним часто спорили, — заговорила Ники. — Все споры затевала я. Дело в том, что мне казалось, будто Грег меня подавляет.

— Как это?

— Будто он обрел надо мной слишком большую власть. Казалось, что он чересчур умный, слишком много всего умеет и знает — и я рядом с ним вообще никто… А я не привыкла к такому, понимаешь?

— Ну да, — снова поддакнул я. — Ты уже привыкла быть знаменитой рокершей, а тут какой-то Грег тебя жизни учит, да?

— Типа того. И еще, я поначалу как-то не доверяла ему. Его это сердило. Он говорил, что из-за моего сопротивления обучение идет в три раза медленнее, чем могло бы… Что я не хочу меняться, потому что боюсь нового, цепляюсь за старое окружение… А я в самом деле боялась, только не перемен, а потери себя — ну, ты понимаешь, о чем я? Что перестану быть личностью, превращусь в его марионетку…

— Чему обучение-то?

— Не суть. Так вот сидели мы с ним после занятий в пивбаре, оба уже слегка косые — ну, точнее, я косая, он-то не пьет, — и продолжали один старый спор. Речь шла о пределах влияния и о зависимости. Насколько один человек может подчинить себе личность другого. Неожиданно Грег взял меня за руку… вот так, — Ники протянула руку и крепко взяла меня за запястье, — притянул к себе и спросил, глядя в глаза: «Ну а если бы я сказал тебе — приходи ко мне сегодня ночью, неужели бы ты согласилась?»