Нам не сказали имена наших тел, равно как и не сообщили о них никакой личной информации – наверное, чтобы сделать их чуточку более безликими, чтобы ассоциация с живыми людьми была немного менее явной. Так как теперь я знал «Судебную медицину Симпсона» чуть ли не наизусть, то в душе, пожалуй, надеялся хотя бы на малюсенькое огнестрельное ранение, однако нам пояснили, что все эти люди умерли естественной смертью, да и в любом случае от нас и не требовалось выискивать причину их смерти – хотя наткнуться на свидетельства о ней мы все же могли. Эти трупы предназначались лишь для того, чтобы дать нам общее представление о человеческом теле и его устройстве. Нам предстояло увидеть собственными глазами, как мышцы крепятся к костям, обнажать нервные волокна, изучать устройство почек и сосуды вокруг сердца.

Мы открыли наши учебники: «Анатомия человека» под авторством Айткена, Коузи, Джозефа и Юнга, том первый, раздел первый: туловище и верхние конечности. Преподаватель объяснил, что мы начнем с того, что сразу разрежем посередине грудную клетку. Когда он спросил, кто в каждой группе готов взять скальпель, воцарилась тишина. Кто готов сделать свой первый надрез на человеческой плоти?

Я, вот кто. Для меня это была важная проверка. Я должен был понять, хватит ли у меня духу.

Я смотрел на лицо мертвеца – ничего не выражающее свидетельство того, что человека, которому оно принадлежало, уже давно не стало. Что он повидал? Что знал? Он был частью одного с нами мира, однако за год после его смерти этот мир изменился и стал жить дальше, а вот он не стал. Я глянул на его грудь. Кожа на ней ни капли не походила на мою собственную. Она была твердой, но при этом эластичной.

Я взялся за скальпель. Мне уже доводилось держать в руках скальпель в школе, однако этот казался потяжелее. Как сильно мне нужно будет надавить, чтобы разрезать человеческую плоть? Все в группе смотрели на меня. Никто не говорил ни слова.

Чья-то рука поместила скальпель на человеческую грудь. Я смотрел за рукой, а потом понял, что она моя. Группа наклонилась вперед. Я надавил. Ничего не произошло. Я надавил сильнее и почувствовал, как кожа поддалась. Я сделал разрез. Уверенным движением я плавно повел скальпель вниз. Плоть аккуратно расходилась, пока я разрезал, стараясь вести как можно более прямую линию, от яремной впадины до мечевидного отростка. Мы собирались откинуть эту кожу, словно обложку книги, и внутри прочитать человеческое тело! Мне хотелось прямо сейчас копнуть глубже, чтобы увидеть, что там находится.

Я был настолько погружен в это занятие, что забыл и про преподавателя, и про других студентов, и про запах формалина. Когда преподаватель заговорил, я поднял голову, от неожиданности заморгав. Вокруг нас началось движение. За другим столом одна из девушек упала в обморок, и ее окружили желающие помочь. В конце зала хлопнули вслед за кем-то, поспешившим уйти, двери, к которым теперь направлялись еще несколько студентов. Одним из них был мой друг, который так больше никогда и не вернулся. Ни на занятия по анатомии, ни к изучению медицины. Те же, кто остался, сблизились между собой на новом уровне. Препарируя человеческое тело, мы вместе становились профессионалами. Мы становились частью небольшой группы избранных, секты, клана. Это было наше посвящение. Что касается меня, этот пробный полет со скальпелем подтвердил мои большие надежды: это было мое.

Помимо занятий по анатомии я также был рад узнать, что в обеденное время ежедневно проводятся вскрытия умерших в больнице при университетском колледже пациентов, и студентов-медиков приглашали на них в качестве зрителей. Туда я частенько захаживал. Эти учебные вскрытия крайне отличались от того, что мы делали с нашими трупами, слой за слоем, мышца за мышцей, нерв за нервом скрупулезно изучая человеческое тело. Здесь у меня была возможность наблюдать за работой профессионалов своего дела. Они начинали со срединного разреза, вроде того, который сделал я на первом практическом занятии по анатомии – только выполняли они его без малейшего намека на страх. Затем я наблюдал, как они отточенными движениями отгибают слои тела, чтобы обнажить внутренние органы, а вместе с ними и причину смерти. Обширный рак, пораженная поджелудочная, кровоизлияние в мозг, закупоренная артерия. Мне хотелось увидеть все.

В университете было полно возможностей: заниматься интересными вещами, встречаться с людьми, учиться, развлекаться. Какое же облегчение я испытал, покинув дом и оказавшись в этом мире. Потому что дома все изменилось. Он стал напряженным и порой весьма неуютным местом.

Мой отец, несмотря на всю свою любовь и заботу, после смерти матери порой бывал довольно вспыльчивым. Очень вспыльчивым. Я прекрасно понимаю, с чем это было связано: любовь его жизни погибла, и то бремя, что он прежде с ней делил, целиком легло на его плечи. Он остался один с маленьким сыном, нуждающимся в его любви, и с еще одним сыном, который, остро ощутив утрату матери, вырос довольно трудным подростком. Вдобавок ко всему мой отец тосковал по женской компании.

Как бы сильно он ни горевал, через какое-то время после смерти нашей мамы он начал встречаться с женщинами. Мы с Робертом не были против: наш отец был несчастлив, и одна из его девушек, Лиллиан, тоже рано овдовевшая, значительно скрасила его – да и нашу общую – жизнь. Она была ласковой и заботливой, частенько смеялась. В нашем доме было довольно тихо – это была обитель теней, воспоминаний и пустоты, в то время как у Лиллиан было шумно и весело, вкусная еда на столе и дружелюбные гости за ним. А еще Лиллиан устраивала вечеринки. Вечеринки! Однажды на Рождество позвали и нас, и мы хохотали и дурачились с остальными гостями, передавая друг другу зажатый между грудью и подбородком апельсин.

К сожалению, Лиллиан осталась в прошлом. Кто-то – и основные подозрения падают на саму Лиллиан – пустил слух, будто они с нашим отцом собираются пожениться. Он развернулся и дал деру. К тому времени наша мама стала для него чуть ли не святой, и, наверное, столь скорая женитьба на ком-то другом была для него просто чем-то немыслимым.

Однажды летом, когда мы были на отдыхе в Девоне, наш отец куда-то испарился, объявив, что собирается встретиться со старым приятелем. Мы заметили, что он слишком уж приоделся для этого старого приятеля. На следующий день он привел этого приятеля, чтобы мы познакомились. Ее звали Джойс. Как выяснилось, когда-то она работала вместе с нашим отцом, однако потом по неназванным причинам уехала из Лондона в свой дом на юго-западе страны.

Джойс изо всех сил старалась нам понравиться. Она была среднего возраста, невзрачная и настолько слащаво-милая с нами, что вгоняла в дрожь, однако я на нее за это не злился – скорее, мне было ее жалко. Джойс была какая-то забитая. И действительно, выяснилось, что она живет с больным отцом и придирчивой, властной матерью. Из близких у нее также была замужняя племянница, которая казалась дружелюбной. Помимо племянницы, отца, от которого не было никакого толку, и ужасной матери, у Джойс не было никого на свете.

Ее отношения с моим отцом вышли за рамки мимолетной встречи старых знакомых. Она стала показываться у нас дома по выходным. Она старалась проявлять к нам заботу, однако попросту не знала, как совладать с мальчиками-подростками. С другой стороны, она нам готовила, и ее еда не шла ни в какое сравнение со стряпней нашего отца. Однажды она даже попыталась сделать паэлью, довольное смелое для 1960-х годов блюдо. Кроме того, она наводила порядок, да и нашему мужскому жилищу вообще не доставало женской руки.