Люблю по сей день.

Душой я уже был на конвенте. О, конвент! О-о-о! Попойка титанов – если водомеркой скользить по поверхности бытия. Расколотые зеркала («Утром встал! увидел! н-на, дракула!..»), поверженные унитазы («А чего он? чего?!»), шашлыки из корюшки, пляски под луной, в номере пылится груда огнетушителей, невесть зачем собранных со всех этажей, саранча опустошает бар дотла, ангел опрокидывает чашу за чашей, а звезда Полынь отражается в безумных глазах, до краев полных чистейшего, как дедов самогон, творческого порыва. Но набери воздуха, нырни глубже – и откроется! Грызня за премию, гнутую железяку, не нужную нигде и никогда, кроме как здесь и сейчас, верная зависть и черная любовь, искренность, смешная, словно детский поцелуй, скрытность, похожая на распахнутый настежь бордель, террариум, гадючник, сад Эдем, детский сад, Дикая Охота, седина в бороде, бес в ребрах: «Я! с ней! пятнадцать лет назад! Чуваки, я старый…», слезы в жилетку: «Пипл хавает! Хавает! Ну скажи, скажи мне, почему он хавает меня, гнилого, а свежачок…»; вопль сердца, взорвавшегося над торговым лотком: «Борька! Борькина новая книжка!» – и в ответ на справедливое: «Какая, к арапу, новая?! Просто раньше не публиковали!» подавиться инфарктным комом: «Не новая… Борька, черт! За Борьку, гады… Молча, не чокаясь…» А если загрузить карманы свинцом и опуститься на дно, где шевелят усами трезвые сомы, где бессонные акулы способны урвать часок-другой покоя, а затонувший галеон полон слитков золота, – контракты, соглашения, джентльменские и как получится, налоговые справки, роялти, проценты, отчисления, пиар, форзацы, контртитулы, «споры по настоящему договору…», возвышение малых сих и низвержение великих, тиражи, тиражи, тиражи…

И рожденные в буйстве хокку:

Иду по склону.

Кругом писатели.

Да ну их на …!

Седые фэны, помнящие фотокопии и самиздат, слова, таинственные для выбравших «пепси» юнцов; лысые мальчики, истрепанные страстями и алкоголем; халтурщики, способные вдруг оглушить стальным абзацем, как бьет иранская булава – насмерть; сонеты, эпиграммы и лимерики, которым не дождаться публикаций; издатели хладнокровнее гюрзы и внимательнее «парабеллума», жадные диктофоны газетчиков жрут случайность откровений; наглые от смущения девочки вырывают автографы с корнем, кто-то сует рассказ на рецензию, вынуждая охренеть с первого взгляда: «Она раскинулась на простынях с моргающими глазами…»; споры взахлеб, до утра, гитара, изнасилованная сотней рук, нет, я не Байрон, я другой, когда б вы знали, из какого сора…

Конвент.

Странная, страшная штука.

Соитие ада и рая.

* * *

– Ну-у-у, Вла-адинька!.. Ну-у-у, здравствуй, что ли?

Он всегда вкусно обсасывал слова, как мозговую кость.

– Привет. Пива взял?

– Пи-и-ва? Ну-у, взял.

– Угостишь?

– Ну-у… жадно мне…

Это был лев филологии, кашалот литературоведения, сизый кречет пера, великий критик современности, за любовь к Третьему рейху получивший кличку Шекель-Рубель. Субтильный барин, он и сейчас смотрелся скучающим лордом в отставке, снизошедшим до бутылки «Золотой эры». Ветер трепал лошадиный хвост волос, схваченных резинкой, – никогда не понимал, как можно отрастить такое сокровище при его лысине! Разве что с детства удобрять затылок…

Впрочем, лошадиная задница тоже безволосая.

Шекель-Рубель вальяжно крякнул, отрыгнув с видом короля, лечащего золотуху. Достал билет.

– Па-а-ашли, Влади-инька?

– Угу. Докурю, и пойдем.

Отчего-то стало грустно, что Настя не смогла меня проводить. Сейчас бы целовались на прощание, семейно, целомудренно вытянув губы, обещали ждать, скучать, зная, что забудем обещание, едва поезд тронется, застучит колесами…

Хотя мы и утром неплохо попрощались.

…Анастасия уютно, по-домашнему ворочается рядом, но просыпаться не спешит. Мне тоже жаль покидать теплую истому постели. Однако вдруг возникает предательское желание сделать Насте что-нибудь приятное. Например, подать кофе в постель. С горячими гренками. Как она любит. Благородные порывы у меня столь редки, что противиться воистину грешно. Осторожно, чтобы не разбудить, выбираюсь из берлоги, на цыпочках крадусь на кухню, прикрывая за собой дверь. Чайник – на конфорку, масло и ломтики батона – на сковородку; ага, Снегирю бог послал кусочек сыру, дабы, на булку взгромоздясь…

Спасибо Настюхе: во время моего отсутствия она решила постеречь квартиру, оставшись у меня на недельку. Не то чтобы сильно боюсь воров, но так спокойнее. Заодно, пока комп свободен, настучит свой реферат. О влиянии кого-то на кого– то.

Надо будет из вежливости уточнить: кого на кого.

Когда я объявился в дверях спальни, держа поднос с хлебом насущным, Настя только-только успела открыть глаза – и теперь изумленно хлопала длиннющими ресницами. Ресницы у нее от природы такие. Все подруги завидуют.

– Ты мне снишься, Снегирь?

– Обижаешь, мамочка! Это я, твой лучший в мире птиц! Вам кофе в постель или в чашечку?

– Ты действительно самый лучший птиц! Иди сюда.

– А вот ты мне взаправду снилась, – сообщаю в перерыве между кофе и поцелуями.

– Да? Приятно. Надеюсь, я была фурией? Стервой в кожаном комбидресе?!

– Не совсем, крошка. Комбидресс, например, отсутствовал.

– А мне тоже что-то снилось. – На миг я напрягаюсь. Вздрагиваю. Но Настя этого не замечает, набивая рот гренкой. – Дрянь какая-то. Только уже забыла, что именно. Я вообще редко сны запоминаю. Но тебя, птица певчего, я бы точно запомнила!

Поднос с пустыми чашками перекочевывает на тумбочку.

Одеяло накрывает нас обоих с головой.

– Вла-адинька! Мы опозда-а-аем!

Шекель-Рубель капризничает. Это у него в крови: шел бы сам, парился в купе! – нет, обязательно надо уболтать собеседника, заставить проникнуться виной: держал несчастного критика на ветру, голодного-холодного, подверженного менингиту, гепатиту и сибирской язве!..

– Иду, иду!

Когда он поднимается первым, виляя тощим задом, возникает острое желание дернуть критика за хвост. Борюсь с собой всю дорогу до купе и не выдерживаю. Дергаю. Шекель-Рубель оглядывается со скучной укоризной, морща носик, будто я при нем нагадил в Дрезденской галерее.

– У меня будет понос, – деловито сообщает он, веря, что этот факт интересен всем. Наклоняется, загоняя сумку под койку, и повторяет с нажимом: – У меня точно будет по-о-онос. Как всегда, в дороге. Девушка! Де-е-евушка!

Это не ко мне. Это к проводнице, румяной девахе-гренадеру.

– Что вам?

– Де-евушка, скажите, у вас какая сторона рабочая?

– Обе, – ничтоже сумняшеся отвечает красотка, видимо, прекрасно поняв суть вопроса.