Я вернулся за столик, а там один из этих моих молодых деятелей скривился в поганейшей покровительственной улыбке и говорит:

— Что, знаете старика Минцбаума, да?

А второй только головой качает:

— Да бог с ним, в общем-то; главное, чтобы он к нашему столу не подвалил, а то как сядет на уши!

— Старина Минцбаум, — озлился я, — рисковал жизнью в авиаполку Восьмой армии, когда тебя еще на свете не было. Ты что, вообще, о себе вообразил — ты, мелкий, невыносимо скучный кретин! А ты, говнюк с башкой, забитой одним жаргоном, — повернулся я ко второму, — что, небось платишь персональному тренеру за одно то, чтобы он каждое утро засекал время, пока ты плывешь из конца в конец твоего долбаного бассейна? Ни один из вас старику Минцбауму не достоин башмаки чистить. Идите на хер! Оба!

То было в тысяча девятьсот восемьдесят девятом. Все-то я перескакиваю. Знаю, знаю, заносит. Но вот сижу тут за столом, последние дни мои убегают, мочевой пузырь заткнут увеличенной простатой, спину то и дело простреливает ишиас, на заднем плане непрестанно мысль о том, что когда-то ведь мне и вторую вертлюжную впадину заменять придется, да и эмфизема на пороге маячит… В общем, сижу, посасываю «монтекристо номер два», рядом бутылка «макаллана», и пытаюсь отыскать какой-то смысл в своей жизни, распутать ее. Вспоминая счастливые дни в Париже в начале пятидесятых, когда мы были молоды и беспутны, я подымаю бокал за отсутствующих друзей — Мейсона Хоффенберга, Альфреда Честера и Терри Саутерна, которых уже нет в живых[44]. Интересно, что сталось с той девушкой, которая на бульваре Сен-Жермен появлялась не иначе как с чирикающим шимпанзе на плече. Вернулась домой в Хьюстон и вышла замуж за зубного врача? Стала бабушкой и с удовольствием смотрит мультики про тритона Ньюта? Или умерла от передозировки, как прелестная Мари-Клер, которая знала свою родословную вплоть до Роланда из той самой «Песни»? Не знаю. Просто не знаю. Прошлое — это как заграница, там все делают по-другому, писал когда-то Э. М. Форстер. [На самом деле это писал Л. П. Хартли в романе «Посредник», с. 1. Хэмиш Хамильтон, Лондон, 1953. - Прим. Майкла Панофски.] Хотя вроде все правильно, так и было. Дело не столько в том, что мы оказались в «Городе Света», сколько в избавлении от пут нашего темного провинциального происхождения (взять хоть меня: эка! — выходец из единственной в мире страны, где тезоименитство королевы Виктории отмечается как национальный праздник). Порядка в нашей жизни не было. Абсолютно. Ели, когда проголодаемся, и спали, когда уставали. Трахались, как только найдем с кем и где, и как-то выживали на три доллара в день. Все, кроме неизменно элегантного Седрика, чернокожего американца, черпавшего средства из какого-то тайного источника, о природе которого остальные без конца гадали. Это были точно не родительские деньги. И не те жалкие гроши, что он зарабатывал рассказами, которые печатались в журналах «Лондон мэгэзин» или «Кенион ревью». Другие черные американцы с Левого берега поговаривали, будто бы Седрик — стукач, что он получает ежемесячную зарплату от ФБР или ЦРУ (это ведь были времена сумасшедшего антикоммунизма), но эту версию я отметаю как чушь собачью. Как бы то ни было, Седрик не ютился в дешевой гостиничной комнатенке, а занимал удобную квартиру на рю Бонапарт. Идиша, которого он нахватался на Брайтоне, где его отец работал дворником, ему вполне хватало для пикировок с Букой, который обращался к нему «ваша светлость шайнер реб Седрик», а порой «наш шварце гаон[45]из Бруклина». Приятный в общении и, видимо, не озабоченный расовыми проблемами, Седрик с готовностью подхватил шуточную версию Буки, будто бы на самом деле он все врет и никакой он не негр, а проныра из Йемена, которому надо сойти за черного, чтобы стать неотразимым для бледнолицых дев, приехавших в Париж вкусить свободы за деньги, присылаемые строгими родителями. Когда Бука, признанный авторитет, хорошо отзывался о его последнем рассказе, он тепло и с уважением благодарил. Однако я подозреваю, что его благодарность была во многом наигранной. Задним числом мне представляется, что они с Букой постоянно соперничали и не очень-то жаловали друг друга.

Не поймите меня превратно. Талант у Седрика действительно был, так что со всей неизбежностью настал день, когда издатель из Нью-Йорка прислал ему договор на публикацию его первого романа, предлагая аванс в две с половиной тысячи долларов. Седрик пригласил Лео, Буку, Клару и меня на праздничный обед в «Куполь». И мы от души радовались, нам хорошо было вместе, и одна бутылка вина сменяла другую. Седрик сообщил, что издатель с женой приедет в Париж на следующей неделе. «Судя по его письму, — усмехнулся Седрик, — он, кажется, считает меня этаким черномазым помоечником, живущим на чердаке; думает, на обед пригласил, так я уже и кипятком писаю!»

Тут с нашей стороны последовали шутки вроде того, что не заказать ли Седрику в «Лаперузе» пареную репу с крысиными хвостами и не зайти ли в бар «Дё Маго» босиком. И тут я дал маху. Стремясь поразить Буку — ведь именно он бывал у нас обычно автором самых рискованных розыгрышей, — я подал идею, не пригласить ли Седрику издателя с женой на обед к себе домой, где мы, все четверо, будем изображать прислугу. Мы с Кларой будем поварами, а Бука и Лео в белых рубашках и черных галстуках бабочкой станут прислуживать за столом.

— Здорово! — воскликнула Клара и даже руками всплеснула, но Буке моя задумка не понравилась.

— Почему? — удивился я.

— Потому что несравненный наш Сердик может войти во вкус.

В воздухе запахло ссорой. Седрик, сославшись на усталость, попросил счет, и мы по одному растворились во мраке ночи, каждый с грузом своих черных мыслей. Спустя несколько дней, однако, эпизод этот был забыт. Вновь чуть не каждую ночь к ее исходу, когда джаз-клубы закрывались, мы собирались «на хате» у Седрика, где без зазрения совести налегали на его гашиш.