что-то дало сбой. Узел распался: они решили разделиться. Марта вернулась к отцу, пастору Крюлю. Франц уехал как можно дальше – в Мексику.

X

Аэропорт Шёнефельд показался Тобиасу странным. Он понимал надписи, но слова на них звучали будто из подсознания, как забытый язык.

Он сел на S-bahn, потом на U-bahn – а, вот как они называют метро! «Зази в U-bahn» – звучит так себе.

Прежде всего он должен был пойти в офис, где будет работать; сестра дала ему немного денег, но долго на них не протянуть – нужно было снова себя содержать. Странное выражение, особенно когда содержится в тебе только грусть, какая-то смута на душе и боль во всем теле.

В U-bahn y пассажиров другие лица, – все сдержанно, ничто не режет глаз, просто где-то в глубине души вы чувствуете, что вы не дома. Картинки, конечно, не те, но даже звуки совсем не знакомы, так что смотришь и слушаешь с любопытством натуралиста. Когда закрываются двери, три ноты звучат как мелодия, не понимаешь, что поезд сейчас тронется, ничего общего с сигналом метро. Все время следишь за станциями. А, они прилепили схему на потолок – а это мысль, удобно. Плентервальд, Трептовер парк, Осткройц. Да, на Осткройц пересесть на метро, и на U6 до Александерплатц. Точно, так начальник и писал в письме – Александерплатц. Там не заблудиться – переводческая контора у телебашни, напротив макдака. Как, интересно, эта телебашня выглядит? Наверное, торчит над городом, как член. О, выезжаем из туннеля. Какое серое тут небо. Ни солнца, ни облаков. А здания – какие гладкие, низкие! Да, тут никаких османовских финтифлюшек. Все как будто для определенной практической цели. А все-таки это тоскливо: город, где все ради чего-то. А поэзия, ее они куда девают? Может, построили специальные парковки под сонеты? Склады и фабрики баллад?

S-bahn едет своим путем; проплывают пустыри, промзоны, разрозненные многоэтажки. По крайней мере, места им, похоже, хватает.

Есть здесь что-то космическое. В таком городе не погуляешь. И что же делать тут ему когда единственное, что он любит – это гулять? Может, дальше пойдет лучше, в конце концов, он едет из аэропорта, до центра еще далеко. Хотя нет, вон Осткройц на карте. Ну да – он в самом сердце Берлина! Но где все магазины, служащие, мотороллеры, булочные? Нет, люди здесь, видно, ходят только прямо. И иногда гуляют на парковке для стихов.

Обаяние, Тобиас искал обаяния. Вскоре он узнает, что красота здесь теплится в людях и в том, как они живут, а не в фасадах над головой, как в Париже.

– Здравствуйте, меня зовут Тобиас Кент. У меня встреча с господином Петером.

– Ожидайте здесь, я ему сообщу.

Тобиас стал ожидать здесь, в маленькой темной комнате вроде приемной в зубной кабинет, с четырьмя строго отставленными друг от друга стульями – чтобы вы, не дай бог, не задели соседа локтем – и низким стеклянным столиком, на котором, конечно же, лежали стопки журналов: аналитика, спорт, женская мода – три категории на все человечество. Как и в Париже, ты либо женщина, либо спортсмен, либо прагматик. А ему, Тобиасу, какой читать?

– Господин Кент? Кристиан Петер готов вас принять.

Тобиас встал, подумал о грядущей новой жизни.

Ему нужно было переводить руководства по эксплуатации на английский, немецкий, французский. Оплата неплохая, с понедельника по пятницу, с восьми до пяти, перерыв на обед.

Жизнь обычного бумагомарателя; для Тобиаса такое было внове. В конце концов, это обеспечит его существование – и, видимо, такова цена. Вот какой она будет: с понедельника по пятницу, с восьми до пяти, перерыв на обед.

У Тобиаса будет гладкий деревянный стол. Господин Петер интереса не представлял, про секретаршу нечего и говорить.

Кристиан Петер предоставил Тобиасу «в пользование», как он выражался, квартиру-студию. Аренда будет вычитаться из зарплаты.

Тобиас пошел пользоваться. Находилась она не так далеко от офиса: сесть на U2 на Александерплатц и ехать до Шёнхаузер-аллее. Можно было и на трамвае, но с этим Тобиас разберется потом. Пока не знаешь город, в метро как-то надежнее: все метро похожи, и не видно, что вокруг.

На выходе из метро – огромный торговый центр, каких не бывает в Париже. Люди в нем как будто гуляют, а кто-то сидит и пьет кофе из картонного стаканчика. Перед центром немного людно, какой-то парень продает Wurst, колбасы, работники ждут трамвай, а подальше, слева – дом номер 72d, многоэтажка, в которой он будет жить. Вроде панелек в парижских пригородах с цветочными названиями; номер 72 носили сразу четыре дома, делившие общий двор, заставленный велосипедами: 72а, 72b, 72c, 72d.

Тобиас занес сумку на второй этаж. Эх, берлинские подъезды: массивные деревянные перила, на полу линолеум, пахнет пластмассой и жаром жилья. Чувствуется, что зимы здесь суровые, люди привыкли утепляться.

Квартира была удобная. Тобиас приведет ее в порядок, устроит – как нравилось ему думать – свое гнездышко вдали от всех, от их запахов и загнивания. Тобиас будет готовить, читать книги – он будет жить один, не приближаясь ни к барам для оргий, ни к опротивевшим ему веществам. Приятно будет жить новым человеком, человеком без особых примет. Скромная тропинка, которую протаптываешь для себя, только для одного себя, ни шагу в сторону, никаких недомолвок. Он хотел скромной жизни среднего класса. Ему не будет больше стыдно садиться утром в метро, ведь он будет ехать на работу и ни о чем не думать. Он хотел раствориться в окружавшем его мирке. Остепениться. Он хотел жить как кто-то другой.

XI

Арману нравился собственный образ. Он был одинок, меланхоличен, всецело погружен в живопись. Курил самокрутки, лелеял смуту на душе как единственное, что у него никто не отнимет. Он крошил в ладони паршивые плюшки и думал о своих горестях под пение хриплоголосых певцов. Он шлялся по бистро, иногда корябал эскизы в блокноте с молескиновой обложкой. Он искал девичьих взглядов, гордясь своим одиночеством. Вокруг постоянно были какие-то люди, но, поскольку он не заговаривал с ними, это искусственное внешнее одиночество казалось ему непрекращающимся градом ударов. Он думал о нем, выставлял его как трофей. Он хотел удалиться от мира и писать, одинокий и голодный.

Пришла осень, а с ней и ноябрь, лучший месяц для тоски. Арман так долго выставлял напоказ свою грусть, что под конец и сам в нее поверил. Прежнее остроумие его покинуло.

Днем он работал