– Дважды он не мог промахнуться. Может быть, он не хочет нас убивать? – спросила Марина.

– Не хочет убивать, а стреляет? Интересная у тебя логика! Светопреставление! Истинное светопреставление! Батюшки, да как же так?! – запричитала Люда.

– Да прекрати ты! – прикрикнула на нее Марина.

Почуяв что-то в голосах женщин, Чернуха сорвалась с места, бросилась к окну.

– Чернуха, ко мне! – позвала Люда.

Забравшись на подоконник, собака залаяла раскатисто, истерично, будто поливая кого-то сверху отборным собачьим матом.

– Ой, убьет он мою Чернуху… Ой, убь-ет…

Чернуха сбрендила – скакала по подоконнику, выла волком, лаяла так надсадно, что казалось – сейчас сдуется и умрет. Когда Чернухе надоело, она лениво спустилась вниз и снова растянулась между ними.

День поменял краски. То ли туча над городом нависла, то ли они действительно лежали тут очень долго. Сделалось пасмурно и подул ветер, принося новые листья и вороша старые. Марина приподнялась.

– Не могу больше лежать…

– Может, ползком?

– Хочешь – ползи. Я – встану.

Марина резво вскочила на ноги, словно кто-то сверху дернул ее за веревочки, и встала посреди кухни.

«Гордая выискалась, – обиженно подумала Люда. – Сама бледнющая, худющая, а по-прежнему хорохорится. Дева старая!»

– На, стреляй! – крикнула Марина, дернув себя за воротник.

Люда вздрогнула – выпусти снайпер третью пулю, сердце зашлось бы так же, как от сухого женского крика.

Снайпер молчал.

«Может, целится? – думала Люда. – Поди в эту костлявую попади…»

Люда оперлась на ладони, выпрямилась, охая. Пусть не думает, что одна такая смелая.

Винтовка заговорила. Люда взвыла и побежала. Чернуха вернулась к окну и выпустила в него еще порцию лая.

На лестнице Люда оглянулась. Они бежали по ней втроем, перелетая через ступеньки – две женщины и собака.

Навалились на дверь. Поддали.

Запах плесени. Запах мышей. Родной запах перекисшей капусты.

Марина опустила на пол мешок.

– «Раму»-то я забыла, – сплюнула Люда.

Слепым ничего не сказали. Неизвестно какие формы мог принять снайпер в воображении людей, познающих мир через звуки и прикосновения. Из каких черт и деталей они слепили бы лицо снайпера и его винтовку. Здравый смысл подсказывал – скоро снайпер уйдет сам. Один вопрос грыз Люду больше всего – почему он не убил Чернуху, когда та лаяла на него из окна?

В подвале не испытывали ежеминутного бесконечного страха. Страх приходил накатами, когда начиналось. Когда кто-то из них выходил за водой, а они беспокойно ждали. Появление снайпера сделало страх постоянным. Люда заболела страхом, он ел ее поедом.

Кто этот человек? Что задумал? Чего от них хочет?

И ни одного ответа. И ни луча света из вентиляционного отверстия, ни луча надежды на возвращение к прежней жизни.

«Да разве ж много мне надо? – твердила про себя Люда, сжимая кулаки. – Да разве ж много?»

Эту фразу она говорила и раньше – лежа у себя в квартире по ночам, глядя в белеющий потолок. Ей нужна была самая малость, но и той не было. Самой малости и той не было… Видано ли дело, чтобы самой малой малости не было?!

– Люда, ты не знаешь, что наступает время молитвы? – прервала лихорадку ее мыслей Фатима.

Она вытряхивала коврик.

– Там холодно, Фатима, – попробовала протестовать Люда, чего раньше не делала. Протестовала она слабо, не надеясь на понимание, просто хотелось, чтобы до Фатимы дошло – нельзя выставлять на холод женщину и собаку.

– Выгони собаку на улицу, – вкрадчиво сказала Фатима. – Пусть уходит.

– Это – моя собака, – Люда говорила с хрипотцой, хрипотца говорила угрозой.

Страх уже принялся за ее голосовые связки, повис на них.

– Лучше б ребенка родила, – обрубила Фатима.

Люда нашарила ботинки, всунула в них раскисшие ноги, зашнуровала. Собрала из-под кровати щенков.

– Чернуха…

Куча тряпья пахла мышами. Люде показалось, что запах стал резче.

– Как же можно вот так – по самому больному? – застонала в сжатый кулак. Никто ее слез не услышит – еще чего. Фатима уколола в самое больное – в самый низ живота. Вот где жила пустота.

«Лучше б с ребенком гуляла» – эти слова, обращенные в спину, преследовали ее и в мирное время, когда она выходила на прогулку с Чернухой. До чего ж больно было…

Вернувшись домой, Люда снимала кофту и лифчик, поворачивалась спиной к трюмо и проверяла – не оставили ли слова ран между лопаток? Спина была чистой. Но отчего же так больно? Отчего?

Собаки – бабушкино наследство. Она заронила зерно в душу – приучала собак жалеть.

– Собака честней человека – никогда не предаст, – говорила она. – Собаке все равно, бедный ты или богатый, больной или здоровый. Она тебя не бросит.

Сбылись ее слова – Люду бросили все, она осталась одна. Только Чернуха не ушла, не предала. И Люда ее не предаст.

Вспомнилось, как возвращались они с кладбища – Люда и собака. Бабушка пережила мать – ту они хоронили вдвоем. А бабушку – уже Люда одна.

Было лето, и солнце безжалостно слепило глаза. Бабушку похоронили на кладбище для русских – на маленьком тихом пятачке в центре чужого города. Города, в который бабушка приехала около полувека назад и привезла с собой свою слепую дочь. От чего убежала бабушка – Люда так никогда и не узнала.

Оркестр играл похоронный марш. Насекомые жужжали в могильной траве. Жужжала и Люда.

Чернуха бегала между оград. А Люда все спрашивала: «На кого ж вы меня тут одну?»

Воздух был хороший – чудесный был воздух в тот день. Цветы растворили в нем свои запахи и пыльцу, а фруктовые деревья сбросили первоцвет, гнали его по легкому ветру, готовились родить фрукты. Люда чувствовала их предродовое состояние, не знакомое ей самой. И даже думалось: лучше бы бабушка умерла прошлой зимой или следующей. Ну зачем люди умирают летом, когда деревья собираются родить?

«Ну зачем ты умерла?» – голосила про себя Люда.

Дома ей снова было пусто. Вечером пришел муж. Пустота продолжилась.

Вон собака и та легко родит, по два раза в год, если не доглядишь. А Люда за десять лет – ни разу. Всю жизнь пустая ходила. Тоже бабушкино словечко – пустая… Лишь женщина, бесплодно пытающаяся стать матерью, может почувствовать всю глубину пустоты – лежа на ее дне или все еще летя в пропасть.

– Сколько сил… – Люда поерзала на куче тряпья.

Столько сил и столько надежд, особенно в первые годы замужества. В те годы Люда сходила с ума, но надеялась – все впереди, свет еще маячил: то приближался – на, хватай рукой, то отдалялся, отступая на шаг, один только шаг… Хорошо, не в этом месяце, так в следующем. Подождем, раз теперь огонек в руки не дается.