Даритай-отчегин ощутил неловкость.

Глаза шамана — злые и острые — обшаривали его лицо. Шаман громко, так что услышали и нукеры, стоящие у входа в юрту, спросил:

— Когда это случилось?

— Поутру. Мы поднялись рано. Когда встало солнце, были в пути.

— Кто-нибудь был рядом?

— Нет, я один. Мы скакали стремя в стремя.

— Кто был с ним вчера?

Даритай-отчегин растерянно пожал плечами:

— Юрта была полна народа.

Шаман недовольно хмыкнул. Повторил с угрозой в голосе:

— Кто сидел рядом?

— Таргутай-Кирилтух, — неопределённо протянул Даритай-отчегин.

— Ну, — поторопил шаман.

— Сача-беки... Алтай...

Шаман отвернулся от Даритай-отчегина. Помолчал. Сказал:

— Его отравили. — Выкрикнул: — Отравили!

Лицо его исказила злая гримаса. Углы губ широкого рта опустились, а в глубоких морщинах, сбегавших от носа к подбородку, объявилось столько неприязни, что брат Есугей-багатура отодвинулся в глубину юрты.

Всё время, пока шаман оставался в юрте, он больше не взглянул на Даритай-отчегина и обращался только к Оелун.

— Воды, — сказал шаман.

Нукеры подтащили котёл. Шаман опустил в него руку. Хмыкнул, достал из-за пояса мешочек с травами, высыпал в котёл, дождался, пока травы, напитавшись влагой, опустились на дно, и только тогда сильно сдавил грудь Есугею, положил его на бок, перевернул на другой и быстрым, неуловимым движением всунул ему в рот руку, и так глубоко, что показалось — она утонула до локтя.

Из глотки Есугея в таз хлынула чёрная желчь.

Шаман пронзительно, как от нестерпимой боли, закричал, закинув голову. Оборвал крик на высокой ноте, положил Есугея на кошму плашмя, выбросив из-под головы подушки, и воронкой приставил к его рту ладони. Крикнул Оелун:

— Лей!

Вода вливалась в Есугея, как в пустой бурдюк.

Шаман оттолкнул Оелун локтем и уложил Есугея на бок.

В таз вновь хлынула желчь.

Шаман, казалось, обезумел. На губах явилась пена. Со всей силой он Надавливал на грудь Есугея, высоко вздымал руки и вновь и вновь наваливался на распростёртое на кошме тело. Наконец он сунул в костёр пучок травы — всех в юрте поразил острый, резкий запах — и, дождавшись, пока она задымила, поднёс к лицу Есугея. Грудь того неожиданно затрепетала, Есугей сделал вдох и открыл глаза.

Шаман в изнеможении опустился на подогнутые ноги.

Глаза Есугея обвели собравшихся в юрте. Они были ясны и спокойны, как если бы он очнулся от сна. Губы, однако, были плотно сомкнуты, и он не произнёс ни слова.

Молчал и шаман.

Оелун упала на колени и подползла к Есугею.

Шаман сказал едва слышно, будто скрывая слова от кого-то:

— Он будет с вами до захода солнца. Будет говорить, но его нельзя спрашивать ни о чём. Он парит среди облаков Великого неба.

Шаман поднялся и вышел из юрты, как всегда неловко переставляя кривые ноги. Задёрнул за собой полог.

Есугей молча лежал на кошме. Глаза его то темнели, видимо печалясь, то светлели, обретая ясность. В них объявлялось неуловимое, брезжила какая-то мысль. Он, казалось, пытался додумать что-то неведомое присутствующим в юрте, но истина, которую он искал, ускользала, уходила вдаль. Вновь и вновь он делал усилие, чтобы настичь её, и вновь и вновь ослабевал в своём порыве. Свет в глазах притухал.

Перед заходом солнца он сказал ровно:

— Приведите старшего сына.

Через минуту старший сын Есугея Темучин сидел у изголовья отца.

Есугей посмотрел на него со спокойствием уже не земного понимания, сказал:

— Все стрелы племени должны быть собраны в один колчан.

Трудно, со всхлипом, передохнул, добавил явственно различимое:

— Косяк лошадей без жеребца — добыча волчьей стаи.

И закрыл глаза.

5

Весть о смерти Есугея облетела юрты. Поскакали всадники в соседние курени, и не прошло дня, как об этом узнал весь улус[21]. Говорили так: случилась ссора, рядом были только родичи и нойоны, багатура отравили, так как он вступился за простой народ.

Люди всегда хотят обрести героев. Если не в жизни, то в преданиях и легендах. Так было и, наверное, будет впредь. Слишком жестока жизнь, а всем хочется сказки.

— Ай-яй, — качали головами, — Вечное небо опрокинется на нас. Родные по крови стали травить друг друга...

— Небо отвернулось от тайчиутов. Злые духи помрачили разум племени...

Голоса набирали силу. Крепли день ото дня.

— Злые мангусы[22] терзают сердца тайчиутов...

О китайском купце не вспомнил никто, а караван его затерялся в степи, словно его и не было.

Шаман бродил по куреню, опустив голову, и к нему никто не смел подойти.

Брень-брень, — звучали его колокольцы, — брень-брень...

Ему смотрели вслед. Узкая спина, опущенные плечи, драный халат... Унылая тень человека... Многие думали: «А совсем недавно был крепким, улыбался». И страх заползал в души смотревших вслед шаману.

Таргутай-Кирилтуха, Сача-беки, Алтана да и брата Есугея — Даритай-отчегина повсюду встречали осуждающие взгляды. Прямо говорить нойонам о причастности к смерти Есугея боялись, но глаза людям не закроешь. Глаза закрывают, лишив жизни. До того не дошло, но было похоже, что и такое может случиться.

Таргутай-Кирилтух, на которого прежде иных падало подозрение в отравлении Есугея, так как он более всех и злее выказал себя в ссоре, первым не сдержался и в кровь избил почтенного кузнеца Джарчиудая.

Случилось это так.

Кузнецы в степи от веку были уважаемыми людьми. А как иначе — без кузнеца арба с места не тронется и воин на коня не сядет. И арбу, и воина руки кузнеца снаряжают.

Таргутай-Кирилтух прискакал к юрте Джарчиудая и швырнул к ногам кузнеца перемёт с коваными крючками.

— Твоими крючками, — сказал, — не золотых тайменей ловить в Ононе, а ленивых карасей в вонючей луже. Вчера с крючка у меня сошёл таймень. Ты ковал?

Джарчиудай наклонился, поднял брошенный в пыль дороги перемёт, оглядел крючки. Губы тронула улыбка. Вскинул глаза на Таргутай-Кирилтуха.

— Плох не крючок, — сказал, — хотя это и не моя работа, но руки, что вываживали тайменя.

У Таргутай-Кирилтуха толстое брюхо заколыхалось на луке седла. По лицу пошли красные пятна. Он вспыхивал, как сухой ковыль, брошенный на жаркие угли:

— Руки... Не ты ковал крючки? Кто же?

— Вспомни, — невозмутимо сказал кузнец, — я в твоей юрте по углам не шарил. Что там лежит и откуда взято, не знаю.

Вольный был человек и говорил вольно.

— А я что — по