Однажды, не так давно, он пожаловался мне:

— Смотри, Женя, нам всем уже далеко за семьдесят, и молодые к нам почти не идут…

Я ему говорю:

— Варфоломеич! Вот ты меня давно знаешь, а несколько лет только из-за ограды со мной разговаривал! Ну как к тебе молодые-то пойдут?!

В часовню он пустил меня только через несколько лет. Увидев такое обилие высококлассных невьянских икон, я был просто потрясен. Я не представлял, что где-то это могло сохраниться в таких объемах.

Но фотографировать Варфоломеич ничего не разрешил. А нормально рассмотреть и запомнить у меня не получилось, потому что свет включить не позволили. Да, похоже, там и нет света, кроме как на кухоньке. Все очень чисто, и половики настелены. Только иконы очень старые, закопченные, и потемневшее золото повсюду. Договорились, что я приеду с реставраторами посмотреть. Состыковались еще через пару месяцев. Приехали. Свет не включают, руками трогать не разрешают. Посмотрели с руками за спиной. Вижу, что много подписных и датированных. Я говорю:

— Варфоломеич, разреши отфотографировать.

Строго:

— Нельзя!

А потом, через год, я уговорил Варфоломеича и мы съездили на Веселые Горы, на могилы святых отцов. Залезли на скалу и видели пещеру, где, по преданию, писал иконы знаменитый невьянский иконописец отец Григорий Коскин. Поговорили о вере и сошлись на том, что несть ни эллина, ни иудея, а судить всех будут по делам.

Договорились называть друг друга на «ты». Я уговорил Варфоломеича, чтобы он мне разрешил еще раз приехать и внимательно посмотреть иконы. Обещал подумать. Долго думал, советовался с наиболее авторитетными уральскими часовенными. Кряхтел. Пыхтел. Но пригласил.

И вот я приезжаю. Осень. Дождь накрапывает. В часовне одно маленькое зарешеченное окошко. Снимаю обувь. Варфоломеич переодевается в кафтан, молится. Зажигает несколько свечек, становится вовсе темно. Начинает мне показывать иконы. Осторожно снимает с полочки (иконы только стоят, их не вешают!) и из своих рук дает мне посмотреть. Я, жалобно:

— Варфоломеич, но мне же не видно!

— Ничего, я тебе, мил человек, к окошку поднесу.

Меня интересуют подписи на опуши, даты, тыльная сторона иконы — а мне ничего не видно! Глаза устают. А когда еще случай представится?! Я уж взмолился:

— Варфоломеич, ты мне глаза высадишь!

А он:

— Устал, мил человек? Ну, давай в следующий раз.

Ага, думаю, знаю я твой следующий раз. До верху не дотягивается, поставил стремянку. Не совру! Стремянка середины позапрошлого века! Полез наверх. Трясется все. Снимает икону. Я испугался:

— Эй, Варфоломеич, ты сейчас сверзишься!

А он стоит с иконой:

— Небось!.. Ну-ка, держи!

Я только руки протянул, а он:

— Да не икону! Меня держи!

Так ведь и не дал ни разу руками прикоснуться.

Вдруг Варфоломеич говорит тихим голосом:

— Мил человек, залезь на стремянку, посмотри, что там у нас наверху.

Я залез и, напрягая глаза из последних сил, рассмотрел почти неразличимые сюжеты темных икон.

— Варфоломеич, — спрашиваю, — как вы молитесь, когда не видите, на что молитесь?

Он лишь плечами пожал:

— Деды молились.

Я говорю:

— Варфоломеич, разреши несколько икон раскрыть. Уберем копоть и грязь, расчистим старую олифу, икона засверкает другими красками!

Он серьезно:

— Нельзя! Такие люди святые на эти иконы молились! Это святость на иконах, намоленность! Это нельзя смывать!

— Нет, — говорю, — Варфоломеич, это копоть и чад с кухни и еще когда в лампады трансформаторное масло наливают. Смотри, говорю, ты же умываешься, моешься, мочалкой трешься — приятно же чистому. А почему ты думаешь, что иконе неприятно?

Вижу, задумался. И вот, позвонил мне через какое-то время и говорит:

— Я поговорил с отцами, по реставрации обещали подумать, но разрешили, чтобы ты приехал, сфотографировал.

Неслыханная удача. Приехали мы с Андреем, фотографом, и в течение шести часов отсняли все. Свет, правда, так включить и не разрешили и в руки взять не позволили. Но я все равно очень доволен, потому что это чудо, что старообрядцы разрешили отфотографировать!

День закончился, вышли мы на улицу. Ночь. Мороз. Снег скрипит, и звезды яркие. И мы повезли Варфоломеича домой. По дороге заговорили про Николу Чудотворца. Варфоломеич говорит:

— Ох, я Николу уважаю! Проси Николу — а уж он Спасу скажет. Никола — скорый помощник! Я как что потеряю, сразу Николу прошу и всегда нахожу.

И вот мы подъезжаем к дому. Варфоломеич прощается и к воротам идет. Я начинаю разворачиваться, и вдруг Варфоломеич останавливается и оборачивается ко мне:

— Подожди, не уезжай, мил человек, я тебе гостинца вынесу.

Подходит к дому, ищет ключ, хлопает себя по карманам, возвращается к машине. И встревоженно:

— Мил человек, давай посмотрим, я тут где-то ключ потерял!

Все обыскали! Всю машину перетряхнули, весь снег утоптали — нет ключа! Хоть на улице ночуй. Поехали обратно. Варфоломеич всю дорогу бормочет: «Никола святитель, скорый помощник…»

Подъезжаем. Фотограф остается возле машины, мы с Варфоломеичем идем в часовню. Все перерыли — нет ключа! Зато нашли какую-то маленькую сумочку. Выходим удрученные, Варфоломеич вовсе заскучал. И вдруг фотограф кричит:

— Петр Варфоломеич, вот, нашел какой-то ключ! Не ваш?

Варфоломеич обрадовался:

— Мой! А мы вот тут сумочку нашли, не твоя?!

Фотограф аж побледнел, бросился к Варфоломеичу, схватил сумочку и прижал к сердцу…

— Андрюха, что там у тебя?

— Да так, — говорит, — по мелочи: все деньги, паспорт, права и ключи от дома.

Сели в машину довольные, смеемся.

— Вот ведь Никола как все устроил! — задумчиво говорит Варфоломеич. — Ведь если бы я ключ не потерял, то я бы и ваши ключи и документы не нашел!

Я задумался и вдруг говорю:

— А знаешь что, Варфоломеич, так получилось, потому что ты, добрая душа, решил нам дать гостинцев в дорогу, а так бы мы уехали и ты бы до сих пор искал ключи у своего дома. А мы бы приехали домой через несколько часов и обнаружили бы, что Андрюха потерял все ключи, деньги и документы.

— И то верно, — сказал Варфоломеич.

Мы снова довезли его до дома, подождали, и он нам вынес две баночки крепких соленых груздей, банку огурцов и банку моченой брусники. Мы попрощались и поехали домой, довольные.

Вот как Никола-то все устроил!