Здесь же рассказы — это запахи, принесенные в густой Сенькиной шерсти оттуда, куда ни одна из этих собак попасть даже не мечтает.

И Сенька, гордый оказанным вниманием, с самодовольным видом дает возможность своим поклонникам пережить хоть в малой мере то, что пережил сам.

Я представляю себе это так:

— Сеня, милый, а что это за запах? — начинает подлизываться Барселона.

Даме нельзя не ответить, и Сенька, оттопыривая нижнюю губу, поясняет:

— Это? Лось пробегал неподалеку.

— Лось?! Настоящий?! И ты… Ты…

— Нет, — Сенька притворно вздыхает. — Не пустил меня хозяин. А то бы я… конечно…

— А вот этот? — несмело спрашивает Шарик.

— Ни разу неграмотный, что ли? Не знаешь? Эх, ты… — презрительно фыркает Сенька. — Это же ондатра. Я сидел на ее домике.

— Ой! — восклицают хором Барселона и Мушка. — На самом ее домике. И… И не боялся?

— Кого? — возмущается Сенька. — Ондатру? Да я…

— Врет он все! Врет! — лает за забором и гремит цепью огромная овчарка Дик.

— Завидуешь, пустолайка, — небрежно бросает Сенька.

— Это я… я пустолайка?! Ну, погоди! Дай мне освободиться от ошейника, я тебе покажу, жалкий хвастунишка!

На эту угрозу Сенька и ухом не ведет. Верит — цепь крепкая. Храбрясь, он подходит к самому забору, поднимает заднюю лапу и ставит свою метку.

Дик, взбешенный таким нахальством, хрипит и исходит пеной.

— Оставь его, дурака, — ворчит добродушно Лай. — Лучше скажи, вот это что?

— Зайчишка попался, — облизывается Сенька. Облизываются все, роняя на землю слюну.

— А это? — громко спрашивает чем-то встревоженный Боб.

— Волчица! — выдыхает Сенька, и все замирают, ощетинившись. Барселону начинает бить дрожь. И даже Дик перестает греметь цепью.

Такая или почти такая встреча длится с полчаса. Затем Сенька встает и ленивой трусцой направляется к дому. Остальные собаки нехотя разбредаются по своим собачьим делам.

После каждой нашей поездки такое обнюхивание повторяется. И, наверное, из-за этого, несмотря на свой малый рост, Сенька пользуется огромным уважением у окрестных собак. Что интересно, в дни нашего приезда я не видел ни одной собачьей ссоры. Они будут потом, завтра, а сегодня… Сегодня нельзя, сегодня Сенька приехал!

Приближалось время сенокоса. Погода держалась пасмурная. Поэтому нас очень донимали комары. Они тучами вылетали из высоких, уже созревших трав. Комаров было так много, что даже Сенька в своей густой лохматой шубе не выдерживал их натиска. Они набивались в нос, глаза, уши, и он, спасаясь от их укусов, выкапывал в земле нору, залезал в нее и закрывал морду лапами. Комары облепляли Сеньку так густо, таким плотным слоем, что мой бедный друг становился из коричневого — серым. Ночью мы спасались в палатке, а днем приходилось уплывать на лодке подальше от берега. На открытой воде комаров было меньше. Если бы не эта кровожадная братия, отдохнули бы мы хорошо. Рыба клевала отменно, ночи были теплыми, днем не жарко. Отпуск мой заканчивался, вечером мы уезжали домой, но в полдень, когда сборы были в полном разгаре, к нам пожаловали гости.

Двое мальчишек, дочерна загорелых, босиком, с простенькими, вырезанными из тальника удилищами, подошли, глазея на машину, яркую палатку, на спиннинги с блестящими катушками… Подошли, робко поздоровались, опасливо косясь на Сеньку.

С мальчишками Сенька знакомился быстро и относился к ним доброжелательно. Но на этот раз он слишком долго обнюхивал их, и я, боясь за гостей, прикрикнул:

— На место!

Он подчинился с неохотой и ушел под машину обиженный. Но через минуту выскочил оттуда. Шерсть на загривке дыбом, горло подергивается в грозном рычании. Никогда я не видел его таким сердитым.

— Сенька! Ко мне! — но он не послушался и бросился мимо нас по тропе.

— Это он на нашу собаку, — пояснил один из мальчишек. И точно, из-за поворота вышла большая и лохматая, какого-то неопределенного цвета собака. Шла она медленно, еле переставляя лапы. Шерсть висела сосульками.

— Отчего она у вас такая? Уж не бешеная ли? — заволновался я.

— Не-а! Старая сильно. И не ест ничего.

И хотя объяснение было не очень вразумительное, я успокоился. Угостил мальчишек конфетами, оторвал им японской лески, показал новую польскую лодку, но краем глаза не переставал следить за Сенькой. Уж очень странно он повел себя с нашими гостями. Не обидел бы… Но Сеньке было не до мальчишек. Он целиком занялся их собакой. Он не давал ей приблизиться к нам, прыгал перед мордой, рычал, лаял. Собака тоже показывала зубы и, хотя была больше Сеньки, нападать боялась. Она несколько раз пыталась пробиться к своим хозяевам и каждый раз получала такой яростный отпор, что наконец отступила и улеглась прямо на тропе. Сенька присел неподалеку и, поглядывая на непрошеную гостью, громко лаял:

— Гав-гав! Разлегся тут… Убирайся отсюда!

Мальчишки побыли с час и ушли. Сенька далеко проводил их, не переставая лаять. И даже когда вернулся и обнюхал то место, где лежала эта так не понравившаяся ему собака, вновь встопорщил шерсть на загривке и зарычал.

— Хватит тебе, — успокаивал его я. — Ну, прогнал… Ну, хватит.

Вечером мы уехали домой. А через неделю Сенька заболел, стал вялым, отказался от еды, глаза у него воспалились и покраснели. В начале болезни мы пробовали лечить его домашним способом — насильно поили молоком, промывали глаза слабым раствором борной кислоты. Ничего не помогало. Сенька сильно похудел, рыжая, прекрасная шерсть потемнела и свалялась космами.

Мы вызвали врача. Он только глянул на моего друга и выдохнул:

— Чумка. В народе ее называют собачья смерть. Ничего нельзя сделать. Где-то он заразился…

И я вспомнил нашу последнюю рыбалку, мальчишек, собаку, на которую так лаял Сенька. Наверно, он чувствовал, что она больна, и старался не пустить ее к нам, не зная, что люди этой болезнью не болеют. Оберегал нас, а сам вот не уберегся.

Мы с Игорем повезли Сеньку в ветеринарную лечебницу. Он лизал нам руки, словно прощаясь, и язык у него был сухой, шершавый. Игорь плакал. Я сам не мог сдержать слез. Врачи делали все, но спасти Сеньку не удалось.

Так не стало Сеньки. Он был самым породистым из всех непородистых собак. Он был верным другом…

Маленький пушистый комочек свободно умещался на ладони. Глаза только-только открылись и были еще мутные, так что об их цвете говорить пока не приходилось. Зато сам котенок был рыжий. Рыжий — весь. От кончиков ушей до хвоста. И хвост! Причем рыжий в полоску. Полоски шли поперек маленького туловища — одна полоска потемней, другая — посветлей. И только живот был однотонный, белый. Впрочем, с возрастом цвет мог измениться.